Неповиновение (Disobedience)

Я открыла ворота, с них посыпались зерна ржавчины и краски. Я прошлась по сырому, пахнущему росой проходу возле дома на задний двор. Я оглянулась на темный сад, пытаясь рассмотреть его из-под струящегося с улицы света. Лужайка была заросшая и неопрятная – ее, возможно, не подстригали несколько месяцев, - но яблони были все там же, где я их запомнила, и огромный гортензиевый куст был все там же. Тогда я все же что-то почувствовала, совсем немножко. В глубине моей памяти загудело одно запертое воспоминание. Я посмотрела на куст. Я почти почувствовала запах гортензий посреди лета. Я вернулась в дом.

Я подумала, что, возможно, не вспомню, где на кухне выключатель, но моя рука нашла его. Свет зажегся, и сад растворился в темноте, невидимый и неизвестный. Увидев наготу кухонного стола, я улыбнулась. Он был гол и пуст, не считая поцарапанной вазы с завядшими хризантемами и соковыжималки для лимона, стоящих на нем. На полках виднелось несколько мисок и тарелок: голубые для молока и красные для мяса, конечно же.

Столовая была не лучше: обеденный стол и стулья, серебряный шкафчик (никаких подсвечников; я проверила). Гостиная тоже казалась почти пустой. Диван был разложен как кровать, заправленный простыней и одеялами. Стоял небольшой шкаф с ящиками, который я не помнила из детства, полный папиной одежды, аккуратно сложенной. В углу комнаты был кислородный баллон с пластиковыми трубами и оборудованием. Наверное, он здесь спал, когда стал слишком слаб, чтобы подниматься наверх. Помимо этого, в комнате был книжный шкаф с книгами, которые мой отец называл «светскими» - никаких романов, конечно, но в нем были атласы, словари, книги о природе. Я почувствовала неясное разочарование. Никаких эмоциональных прорывов, просто тусклый, пустой дом. Если он весь такой же убранный, как эти комнаты, возможно, я сегодня же найду подсвечники. Останусь на Шаббат из вежливости, вернусь в Нью-Йорк на следующей неделе.

Я открыла дверь с противоположной стороны коридора. Я остановилась и посмотрела. Я и забыла про это. Я не забыла кухню, столовую или гостиную, но я забыла книги. Они стояли от пола до потолка, вдоль всех четырех стен, закрывая даже окна, хотя темно-красные занавески были видны, свесившись между книжными полками. Ряды книг, кожаные черные, зеленые, коричневые и темно-синие корешки с золотыми названиями на иврите. Я узнала большинство названий; это были тома комментариев Торы, и комментариев этих комментариев, и последующие заметки о тех комментариях, и дебаты о тех заметках, и критика тех дебатов, и обсуждения критики. И так далее.

Оставшаяся часть комнаты была в беспорядке, большем, чем я помнила. Бумаги были перемешаны с наполовину выпитыми чашками кофе, ручками, не отвеченными письмами, тарелками и вилками в качающихся кучах и развалившихся холмах на столе и полу. Но книги были в идеальном порядке. У каждой было свое место. Они стояли в безупречном алфавитном порядке, каждый том рядом со своим соседом. А-а, подумала я, вот и корень странности моей жизни. Я была довольна этим доказательством: в этом доме нет ни игровой комнаты, ни детской, ничего, только огромная, забитая, в два раза длиннее, чем остальные, комната для книг. Сколько там было книг? Я предположила, подсчитав книги на одной полке и умножив их на количество полок, - 5992, приблизительно. Интересно, прочитала ли я вообще 5992 книг за свою жизнь. Но ты и не должна была нас читать, пробормотали тихие книги, ты должна была выйти замуж и родить детей. Ты должна была привести в этот дом внуков. Ты это сделала, своенравная непослушная дочь? Тихо, сказала я. Замолчите.

Вот в чем проблема, когда ты вырос в еврейском ортодоксальном доме, с этими древними историями, в которых свитки Торы ведут друг с другом дебаты, у букв алфавита есть личность, а солнце спорит с луной. Ты наконец начинаешь верить во все это одушевление. Часть меня верит, что книги могут говорить. Не удивляется, когда они это делают. И, естественно, книги в доме моего отца очень придирчивы. Я слышала, как они в той комнате шептали друг другу: никаких внуков, говорили они, и даже без мужа. Только занятия египетских женщин. Никакой Торы в ее жизни, никакой добродетели. Я чувствовала себя нелепо.

Поэтому я пошла по единственному доступному мне маршруту. На кухне стояло радио. Мой папа слушал по нему новости, аккуратно включая его ровно в шесть вечера, а в шесть-тридцать выключал, доставал вилку из розетки и прятал обратно в ящик. Только когда я была в Нью-Йорке, я узнала, что многие радиостанции транслируют двадцать четыре часа в сутки и даже включают в свои программы музыку. Я знала точно, в каком ящике искать это радио. Я включила его и начала поворачивать колесико, пока не дошла до какой-то популярной музыки. Я слушала Бритни, Мадонну, Кристину, Кайли; какую-то женщину, которая громко пела неприличные слова. Я включила его на максимальную громкость, рассчитывая, из-за нескольких тысяч книг соседи ничего не услышат.

Я вернулась в кабинет. Книги молчали. Я начала работу.

***

В семь-тридцать утра я уже разобрала весь центральный стол и услышала каждую из двадцати лучших песен Великобритании раза три. Среди этих развалин не было подсвечников, но по крайней мере в комнате начал воцаряться порядок. Если честно, в процессе работы поиск подсвечников стал менее важным. Я получала удовольствие, наслаждалась чувством господства над своим прошлым, которое получала от этого упорядочивания. Каждый поставленный на место или выброшенный предмет – это еще один дюйм, отвоеванный у моего отца. В дверь позвонили.

В дверях стояла религиозная женщина в большом светлом шейтеле с красно-оранжевой помадой и небольшим количеством туши на ресницах. На ней было стильное сочетание черно-фиолетовой блузки и длинной черной юбки. Глядя на нее, я подумала: вот какой наряд мне надо было надеть.

Она говорила быстро, как и все они, и вот что я едва разобрала: она говорила что-то насчет уборки и Хартога. Я сказала:

– Прошу прощения?

Она начала говорить медленнее.

– Хорошо, что Вы начали так рано. Д-р Хартог сказал Вам, что нужно убрать, а что мы сделаем сами?

Я ответила:

– Э-э. Я не уборщица.

Озадаченная, она сделала паузу. Я сказала:

– Я дочь Рава. Ронит.

Она уставилась на меня.

– Ронит? Ронит Крушка?

Я кивнула.

– Это я! Хинда Рохел!

Я кивнула. Ну конечно. Я помню Хинду Рохел со школы.

– Хинда Рохел Стайнмец?

Она просияла и помахала мне левой рукой.

– Теперь Хинда Рохел Бердичер. Знаешь, - сказала она заговорщически, — я тебя не узнала в этих штанах и с такой короткой стрижкой!

В ее голосе было то ли обвинение, то ли просто вопрос.

– Да, - сказала я. – Сейчас я другая.

Она подождала. Она ожидала чего-то большего, чем это, я знала. Но она этого не получит. Мгновение спустя она снова засияла.

– В любом случае, очень рада тебя видеть.

Она меня обняла. Это были строгие объятия, но теплые. Она отстранилась и наклонила голову в одну сторону.

– Я очень сожалею о твоей потере. Желаю тебе долгой жизни.

Я никогда не знаю, что на это отвечать. Я помню, давно, когда моя мама умерла. Тогда я тоже не знала, что на это отвечать.

– Я тут прибиралась. – Я закатила глаза. – В этом доме столько мусора, не описать. Уборка в одном только кабинете займет два или три дня. Но, - я опустила руки на бедра, - думаю, если поработаю сегодня до вечера, я здорово продвинусь.

Хинда Рохел скривила рот в судороге.

– Не до вечера, - сказала она. – Шаббат. Сегодня Шаббат. Разве что… Ты больше не…

Я могла бы сказать: да, я больше не. Я могла бы сказать: шаббат, что за ерунда, как это странно – позволять Богу задирать тебя, ограничивая твое поведение в один день недели до кратчайшего списка возможностей.