Неповиновение (Disobedience)

И он остановился. Он посмотрел на меня, потом на Довида. И я клянусь, я клянусь, из кухни не было ни звука, но он неожиданно сказал:

– Иду, дорогая!

И оставил нас стоять в дверном проеме.

Наступила тишина. Мы втроем стояли в куртках в просторном помещении с аркой возле входа. Из кухни доносилось какое-то бормотание. Довид выглядел ужасно виноватым. Эсти прошептала:

– Может, нам стоит уйти?

И я ответила:

– Думаю, все только начинается, не правда ли?

Эсти и Довид слегка улыбнулись, как тогда, когда мы были детьми. Мы сняли куртки, оставили их на одной из покрытых бархатом скамей рядом со столом из зеленого мрамора, прошли в гостиную и стали ждать. Все было точно таким же, как я помнила. Комната была красной: бордовый ковер, алые обои с повторяющимся золотым узором, темно-малиновые занавески. Огромные зеркала по обе стороны от мраморного камина, украшенные золотым узором, большие хрустальные урны на каминной полке и подоконниках, масляные картины в версальском стиле, не оставившие почти ни одного дюйма на стене открытыми – изображены на них, конечно, были цветы, а не обнаженные женщины, но такой стиль все равно говорил, что миссис Хартог воображала себя Марией Антуанеттой.

Я сидела в одном из узорчатых бархатных кресел и ждала. В конце концов Хартог и Фрума возникли из кухни и присоединились к нам. Хартог улыбался во все тридцать два, а у Фрумы была более маленькая версия улыбки, со сжатыми губами. Она сказала:

– Ронит, как здорово снова видеть тебя. Мы думали, ты и не вернешься.

Надеялись, что не вернешься, подумала я. Я приподняла бровь. Хартог вмешался:

– Да, мы рады тебя видеть. И удивлены.

И тут они начали дуэт: один заканчивал предложение другого.

– Довид не рассказывал, что ты вернулась в Лондон…

– Да, ты не говорил, Довид. Ты ничего не рассказывал…

– И прошло так много времени, хотя мы, конечно, понимаем…

– В такой момент тебе бы хотелось побыть дома. С семьей…

– И старыми друзьями. И это хорошо.

– Да, это замечательно, просто мы не знали.

– Хотя, конечно, мы бы не возражали, если бы знали.

– Но, видишь ли, к нам должны прийти люди.

– Мы пригласили их до того, как узнали…

– Мы подумали, Довид захочет их увидеть.

– Ведь они хорошо знали твоего отца.

– Даян и Реббецин Голдфарб.

Фрума замолчала, и голос Хартога одиноко повис в воздухе. Мне почти стало его жаль. Он сказал:

– С этим же не возникнет проблем, правда?

Я ответила:

– Проблем, Хартог? – и притворилась невинно озадаченной.

Наступила долгая пауза, а после Фрума нервно улыбнулась и предложила нам напитки. Мне казалось, я почувствовала запах крови. Или, вероятно, запах старого, ржавого железа.

***

Беспокойное ожидание определенно было прелестным. Хартог сделался нехарактерно тихим, а Фрума – более болтливой и неспокойной: постоянно металась между коридором, кухней и гостиной. Когда наконец послышался стук в дверь, они оба ринулись открыть ее. Из коридора слышалась тихая беседа, протест Хартога, сдавленный визг Фрумы.

Я прошептала Довиду:

– Видишь, что здесь происходит?

Он нахмурился и покачал головой.

– Наследие, Довид. Наследие.

Эсти и Довид переглянулись. Довид сказал:

– Мы так не думаем. Мы обсуждали это утром. Я недостаточно подхожу.

Я закатила глаза.

– Посмотри на это. Думаешь, это совпадение, что тебя пригласили одновременно с Голдфарбами?

Довид выглядел озадаченным.

– Даян Голдфарб был хорошим другом твоего отца. Он поддерживал синагогу.

Я вздохнула.

– Довид, Даян Голдфарб – один из самых влиятельных раввинов в Британии, и именно поэтому он сегодня здесь. Если Хартог хочет, чтобы ты стал Равом, то Даян Голдфарб для тебя – идеальная поддержка. С ним процесс перехода власти будет гладким. Вот увидишь. К концу вечера Хартог расскажет ему, какой ты мудрый молодой человек, и как ты все это время скромничал, и какую надежду на тебя возлагает община.

Довид моргнул. Дверь распахнулась, и в дом вошли Голдфарбы.

Я была права. Естественно. За ужином Хартог несколько раз попытался перевести тему на достижения и заслуги Довида. Но, разумеется, Даян и Реббецин Голдфарб больше интересовались, чем занималась я последние несколько лет. Никто не был в этом виноват. Этого стоило ожидать; Голдфарбы не видели меня семь или восемь лет, и они не принадлежали к любителям сплетен, поэтому были искренне заинтересованы в моих нью-йоркских историях.

Фрума подавала пять блюд с растущим раздражением. Еду несомненно готовил кто-то другой – она была слишком хороша для обычной готовки Фрумы. Подали гефилте-фиш - каждый кусочек был коронован кружком морковки. В этот момент Даян Голдфарб спросил мое мнение о колледже Стерн, где я получала степень бакалавра.Тарелки с гефилте-фиш удалились, и прибыл золотистый куриный бульон. Мы говорили о рабочих перспективах на Манхэттене; племянник Голдфарбов работал в финансовом районе. Тарелки для супа были собраны, и подали две запеченные курицы, прозрачный жир с которых стекал на жареную картошку. Реббецин Голдфарб перечислила своих восьмерых детей и тридцать семь внуков, живущих в Лондоне, Манчестере, Лидсе, Гейтсхеде, Чикаго, Торонто, Иерусалиме, Бней-Браке, Антверпене, Страсбурге, и двое – она вздохнула – в Мельбурне. Только представьте. Фрума подала десерт: пирог с апельсинами в густом алкогольном сиропе и клубникой сверху. Хартог тщетно пытался поговорить о будущем Довида; Голдфарбы спрашивали о рабочих перспективах. Мы поели пирог. Реббецин Голдфарб откусывала маленькие кусочки и издавала признательные звуки.

– Это прекрасно, Фрума. Прекрасно. Ты должна дать мне рецепт.

Рот Фрумы поник.

– Да, - сказала она. – Да, конечно, но не в Шаббат.

Она выглядела болезненно. Я ухмыльнулась. Мне хотелось наклониться и прошептать: «Ты не приготовила ничего из этого, правда, Фрума?», но Реббецин Голдфарб уже приготовила другой вопрос, на который невозможно было не ответить. Она спросила:

– Ну что, Ронит, в твоей жизни есть молодой человек?

Она спросила это с такой нежной улыбкой на лице, какой улыбаются старики, когда хотят дать тебе знать, что пора замуж.

Дело вот в чем. Я хотела сказать ей то, что она хотела услышать. Я правда хотела. В тот момент, после такой приятной вечерней беседы мне хотелось сказать: да, конечно, он врач. Еврей? Разумеется. В следующем году мы поженимся. Будем жить на Манхэттене. Я уже предвкушала, какая чудесная беседа разовьется после этого, как мы будем говорить о свадьбе и будущем. Я желала этой беседы всем сердцем.

Я хотела это сказать и ненавидела ту часть себя, которая хотела, чтобы эта история была правдой. Я услышала, как будто издалека раздался скрип, и представила замок и лежащий на моей ладони старый, тяжелый, ржавый ключ. Я могу объяснить это только так, но кто из нас вообще может объяснить, почему мы делаем то, что делаем? Я сказала: