Неприкаянный дом (сборник)

– К нам, что ли?

– Нет, – отвечает, – в другую какую-то. Вроде там, на Международном.

– Ну? И чего?

– Разрезали. Смотрят: метастазы. И такие страшные – и в печень, и в почку. Ему-то не сказали, только и сам грамотный – в карточке прочитал.

– Как это? – Евдокия сомневается. – Карточки в ординаторской – под замком.

– А у него, – объясняет, – амуры начались – с одной сестричкой. Она ему и открыла.

– Аму-уры! – Евдокия головой крутит. – Метастазы – какая стадия? Там уж не до амуров…

– Ох, – вздыхает Гликерия. – В этих делах всяко бывает, я уж нагляделась. Сами-то вроде одной ногой в могиле, а туда же… Вон у нас один – туберкулезный…

– Ладно тебе! – Евдокия окорачивает. – Кто про что, а вшивый про баню.

Замолчала – обиделась.

– Ну, – та-то торопит, – а дальше чего?

Вздохнула.

– Так война как раз. Ну домой его выпустили. Умирать. А он – раз! – в военкомат. Все равно, думает, конец, так лучше уж с пользой – на фронте. А этим-то, в военкомате, тоже разнарядка. По добровольцам. Вот они его и взяли. Все равно, думают, ополченцам-то этим – на смерть…

– В военкоматах, – Ариадна сомневается, – ведь тоже комиссии были – отбирали по здоровью.

– Так в сорок первом же, – волнуется, – хорошенько-то вспомни…

– Ох, и правда, – Евдокия вздыхает. – Не знали, куда и кидаться…

– Ну вот, пошел он. Вначале-то, конечно, сказывалось – боли у него и слабость. Смерти искал. Нагляделся, видно, как раковые умирают… Как какое задание – он уж первый: и в атаку, и в разведку… Смотрит, а смерть-то его обходит: здоровых как серпом косит, а его милует. А тут как раз десанты пошли – под Синявином. Утром выбросят человек двести, а к вечеру считают. Хорошо, если с десяток осталось, и те покалечены. Вот и решил он сам напроситься. Дескать, смерти последнюю проверку сделать. А им-то что, раз он сам? «Дак иди», – говорят. Приготовился, письмо родным написал и пошел. Как уж там было – никто не знает. А вернулся один-единственный. Первое время в беспамятстве лежал, не узнавал никого. Мертвых своих видел – с кем в десант отправлялись. А потом ничего – пришел в себя.

Чувствует: нету боли. И тошнота прошла, и слабость. Так и дошел до Берлина. Возвращается – думает: в больницу надо сходить. Провериться все-таки. Приходит. Врачи его карточку открыли – изумились. Он уж мертвый лежать должен. А он – живой и в орденах. Стали смотреть, а нет метастазов: одни здоровые ткани.

– Как же так? – Ариадна прямо и ахнула. – Куда ж они исчезли?

– А пропали, – отвечает, – будто и не было их. Сами собой рассосались. Он-то верующий, должно. Чудеса ведь по вере…

– С раком с этим, – Евдокия говорит, – всяко бывает… Я тоже слыхала: дескать, клин клином. С испуга какого или, еще лучше, с горя. Только горе-то не любое, а смертное. Чтобы уж самое ни на есть… Вот смерть со смертью и сцепятся – навроде собак. Бывает, одна одолеет, а бывает – и обе отступятся: загрызут друг дружку…

– Я читала, – Ариадна вспоминает. – Только в книге по-другому сказано: Добро со Злом.

– Не зна-аю, – Евдокия раздумывает. – Смерть со смертью – видала. Страх со страхом. А чтоб добро со злом… Когда писали-то?

– Давно, – рукой махнула, – до революции.

– Ну дак… В те времена и жизнь другая была, и смерть. И зло с добром другие. Раньше-то силы ихние одинаковые – неизвестно, кто кого переборет… А я так скажу: случай – случаем, – нахмурилась, – а хирург, видать, хороший попался. Все, что надо, отрезал. Теперь-то – не то. Не знаю я этих, нынешних. Прежние в царское время учились: вот бы тем показаться…

– До войны, – Гликерия заступается, – тоже учили. Студентов пришлют, так Соломон Захарыч их учит – они уж с ног собьются. Ходят за ним, в тетрадки записывают. Спрашивал строго: что да как…

– Постой-ка, – Евдокия вспомнила, – так Соломон-то твой – гинеколог.

– Хватилась! – руками разводит. – Где ж его теперь… Лет двадцать не виделись: может, помер.

– А так-то, – Евдокия говорит, – с бухты-барахты и – под нож… Этим-то все одинаково: что человек, что собака. А потом чего? Как мы одни – с ребенком?

– Господи, – Ариадна первой сообразила. – Случись что, нам ведь ее не оставят. В детдом заберут. Мы ж ей – никто.

– Как это – никто?.. С какого ро́стили… Неужто в приюте лучше?

– А ну, тихо, – Евдокия цыкнула. – Ариадна дело говорит. Сколько случаев: родным бабкам не оставляли, а тут – нам… Ох, – стонет, – дура я беспросветная… Своим умом не дошла, а вон оно – горе. К дому подходит – в ворота стучится. Все, – отрезала, – одна надежда на Захарыча. Хоть костьми лечь, а сыскать.

– Да где же?.. – Гликерия напугалась прямо. – По городу, что ли, рыскать, в дома стучаться? Много ли вы́ходим – на таких ногах? А помер если? Не призовешь с того света…

– А хоть бы и с того, – Евдокия сидит – лицо скорбное, каждая косточка видна. – Он – надежда наша и спасение. Больше рассчитывать не на кого.

– Свят, свят, свят, – крестится. – Слова твои – богохульные. Спасение-то – от Бога.

– А ты, – губы поджала, – Господом меня не стращай. Не хуже твоего верующая. Только Бог-то от жизни нашей отступился. Разве допустил бы этакое? Уж я всю жизнь на коленях: и что, отмолила кого?.. Ладно – мы про́клятые. А Софью не дам. Накося, – дулю сложила. – Вон им – аспидам. Весь мой сказ.

– Да как же? – Гликерия бледная сидит. – Мы против них – козявки. Не заметят, как раздавят…

– А я, – говорит, – за жизнь ихнюю не держусь. Пожила-повидала, слава Богу. Есть чего на том свете рассказать. И в аду такого не выдумать, чего на земле сподобили. Так что нечем меня стращать – пуганая. Всю жизнь продрожала – хоть напоследок разогнусь… А ты, ежели сомневаешься, посиди да подумай.

– Не о чем, – обижается, – мне думать. Привыкли из меня дуру делать. А я вот скажу: ежели жив – найти-то всегда можно. Я вот кино видела – до войны. Там ехал один да влюбился по дороге. А девка-то ускользнула…

– Тьфу, – Евдокия плюнула, – это-то здесь при чем?

– Так он фамилию ее выведал и – в адресный стол. Фамилия у него редкая – не то Рафульсон, не то Рифальсон. Я, – смущается, – и по молодости путала, а переспросить неловко… Нация у них больно обидчивая.

– Так, – Евдокия плечом повела, – тоже пуганая.

– А где же, – Ариадна оглядывается, – этот справочный стол?

Молчат – глядят друг на друга. Дальше церкви сколько лет не ходили.

– Ничего, – Евдокия говорит. – Язык, слава богу, не отнялся. От людей разузнаем. В Никольском порасспросим, а то и у нас в конторе. Вон к майским-то все одно идти – стоять за мукой…

– А Софьюшка, – Ариадна вспомнила, – где?

– У себя сидит. Снежинки из бумаги режет. Гликерия научила, так теперь не оторвешь. Сколько бумаги извела.

– Красивые у ней получаются, кружевные. Всю землю, говорю ей, засыпешь. И зимы не надо. Вон, говорю, весна уж на дворе. Какой теперь снег?