Неприкаянный дом (сборник)

Все-е припомним… Так что, – объявляет, – к свадьбе готовьтесь. А там и новоселье, глядишь… Завод в стороне не останется – квартиру отдельную предоставит».

Слушаю, а у самой горло сжало – ни вздохнуть, ни охнуть. Свадьба-то наша в саване, а матерь – сыра земля…

А она мне улыбается. «Полно, – говорит, – плакать, когда жизнь только-только налаживается». Вот я со слезами справилась и говорю: «Разговор у меня к вам, Зоя Ивановна. Ох, разговор!» – «Про девочку, что ли», – спрашивает. – «Про нее, – киваю. – Про нее».

«Так я, – говорит, – и сама об этом хотела. Только с Антониной, – машет, – разве договоришься? Седьмой год ребенку, а все дома сидит. Детки в ее возрасте и песни поют, и сказки рассказывают. Младший мой, и пяти ему нету, а все про дедушку Ленина помнит. Рассказы им читают: и про героев, и про войну. А ваша – что? Потом-то уже и не восполнишь. Детская память цепкая. Что отложится, то уж на всю жизнь».

«Да мы, – отвечаю, – тоже ведь не сидим сложа руки. Книжки ей читаем. Сказки». – «Ну, одно дело – самим. А там методисты. Их ведь специально обучают. Семь лет-то эти самые решающие. Что заложим, то и будет. А при заводе у нас и садик имеется, и лагерь…»

«И лагерь, значит?» – переспрашиваю.

А сама думаю: ох, и дура ты, Евдокия. И язык твой поганый – нашла, где рот разевать… Это ж приноравливаются они… А про болезнь узнают – вовсе не отобьешься…

Перекрестилась мысленно и говорю: «Правда ваша, Зоя Ивановна. Где уж нам уму-разуму выучить… Поговорю с Антониной, только пусть уж поправится сперва. Женщина она рассудительная: к хорошему всегда прислушивается. К доброму делу чего ж не склониться?..»

Тут она обрадовалась, под локоть меня подхватывает. «Пойдемте, – зовет, – в бухгалтерию – с деньгами все оформим. Главное-то, – радуется, – решили. Ну, где ее справка?»

«Да дома, – напугалась, – оставила. Не сообразила как-то». – «Ну ладно, – соглашается. – Тогда другой раз выпишем. А сейчас из месткомовских выделю. К завтрашнему дню и оформлю».

Назад иду, а глазам черно. И не помню, как добрела до дома. Полежала, в кухню выхожу. Все как есть рассказала: про операцию, и про лагерь с детсадом, и про этого… Жениха. «Так что, – заключаю, – надеяться не на что. Теперь уж только на чудо. Вот и молитесь, – говорю. – Ко мне Господь не прислушивается. Может, хоть к вам снизойдет».

«Так я, – Гликерия оправдывается, – уж и так всякую ночь…»

Ариадна с места встала. Сама белая: «Вот же оно – чудо. Господь сам нам указывает…»

Глянула на нее: «Чего, блаженная, городишь! Совсем умом повредилась? Язык твой без костей».

«Николая-то чем пугали? Не женится – никогда комнату не получит. Они ведь что думают: от ребенка она избавилась. А про болезнь и не знают…»

«Ну?» – Гликерия стоит, моргает.

«Так выхода ж у него другого нету, если хочет комнату получить. Одна ему дорога – на Антонине жениться. А как женится…»

«Так, – кулаки сжала. – Дальше-то понятно. Давай-ка другое думай. А упрется? Не знаю, мол, откуда ребенок…»

«А мы, – Гликерия туда же, – свидетели. Приходил, мол. Оставался на цельную ночь».

Подумала-подумала.

«Нет, – говорю. – Не выйдет у нас. Как глянет на нее – догадается. Она ведь какая стала… Краше в гроб кладут».

«Так пусть себе и догадывается, – Гликерия ободрилась, на Ариадну глядит. – Ему же и лучше». – «Правильно, – Ариадна кивает. – Тем более ему выгодно. Умрет – целиком комната достанется». – «Как это, – изумляюсь. – А Софья? Она-то, слава богу, прописанная». – «Ну какая разница? Жить-то ведь с нами будет. Не с ним».«Ох, – решиться не могу, – а докопаются? Операция-то – другая?» – «А мы, – Гликерия и тут не растерялась, – справку им не покажем». – «А деньги? Ни копейки без справки не выпишут». – «Ну что ж, – Ариадна спину выпрямила, – значит, как-нибудь без денег…»

Евдокия в окошко перекрестилась.

– Чудо, говоришь?.. Да-а, умная ты… Видать, не зря учили в гимназиях. Я бы не дошла…

– И правда, – Гликерия шепчет, – чудо лицезреем… Сподобил Господь перед смертью.

Ариадна голову опустила, печалится.

– Обманывать придется… Грех на душу берем.

– А нам, – Евдокия отвечает, – выбирать не из чего. Какое чудо дадено – на том и спасибо. Почитай, соломинка протянутая. Наше дело – хвататься. Лишь бы вышло у нас. Хоть эту спасти… А грех – пусть на меня ляжет. Так и так душа погублена. Детьми моими.

* * *

Глаза открыла. Темно вокруг. Не поймешь: не то ночь, не то вечер… Все во мне перепуталось. И не различаю.

Евдокия заглядывает. «Не спишь?» – зовет. «Тошно мне, Евдокия Тимофевна». – «Ох… – Одеяло сдвинула. – На все Божий промысел. И на тоску, и на печаль…»

На краешек села. «Разговор у меня к тебе. Уж и не знаю, с чего начать».

«Да разве ж, – говорю, – не понимаю… Трудно вам одним. И постирать, и сготовить, и по магазинам. Я уж подняться стараюсь, да слабая. Прямо все ходуном. Вы уж, – прошу, – потерпите маленько».

А она глаза вытерла и отвечает: «Бог с тобой… Кто ж тебя попрекает? Я о другом. В жизни ведь всяко может быть… Взять операции эти… Хорошо, если удачно, а случись чего, дочерь-то твоя – одна. Ни бабки родной, ни хоть отчима – перед законом…» – «Что-то не пойму», – отвечаю. «Так, – в пол смотрит, – замуж бы тебе. Вот хоть за этого, за Николая. И Зоя твоя советует. Говорит, квартиру дадут…»

«Хоро-ошая, – головой качаю, – из меня невеста… С тряпками этими подкладными. И смех и грех…» – «Я ей про дело, – рассердилась, – а она вона про что… Вторая Гликерия прямо… Господи, прости!»

«И когда ж, – голову к стене отворачиваю, – запланировали?» – «А чем скорей, тем лучше. Чего тянуть? Вон и Зоя твоя торопит». – «Да не о себе я. Николаю-то как объяснять? И не объяснишь, поди… Про немочи эти».

А сама думаю: на коленях перед ним ползала, молила о дочери… Как жить-то с этим будем, если оба помним.

«А уж это, – обещает, – на себя возьмем. Растолкуем как-нибудь. А нет – Соломона призовем: объяснит». – «Устала я. – В стену отвернулась. – Делайте как знаете…»

Евдокия из комнаты вышла – дверь за собой притворила. Другие на кухне ждут.

– Ну как? – Ариадна замирает. – Поговорила?

– Поговорила. Только сил моих нету, чтобы всю правду ей раскрыть. Язык не повернулся. Только и сумела, что про эту женитьбу.

– А она?

– Согласная вроде.

– Ну, – Гликерия вздыхает, – и слава богу. И пусть поболеет в спокое… Шоколаду-то снова не купили. Ох, просила…

– Да какой, – Евдокия изворачивается, – больным шоколад… Кашу едва принимает. И Соломон не велел.

– Когда это? – Ариадна удивляется. – Что-то я не припомню такого…

– А как же? Сам сказал: диетическое питание.

– Ну так, – Гликерия говорит, – вон он и есть – шоколад.

– Дава-ай! – руки в боки уперла. – Вали-и на него как на мертвого. И тут Соломон, и там Соломон – яко ангел вездесущий. Без Соломона шагу не ступишь. Так и кланяешься в его сторону…

– Шоколад, – Гликерия на Ариадну поглядывает, – и сил прибавляет. Вон в войну-то – американцы… Плитки толстые, хрусткие…

– Все-е, – рукой отмахнулась, – теперь-то не собьешь тебя… Не про мужиков, так про еду хоть порадоваться… А шоколад этот – от бесов.

– Да какие бесы! Шоколад-то и в пост можно…

– А это, – отвечает, – тем, у кого что ни день, то мясо. А другим, вроде нас, и рыба – разговение.

– Болящим, – Ариадна выступает, – ни мяса, ни рыбы не возбраняется.

– Тьфу, – с места встала. – Христос-то и от хлебов отрекся… А! Делайте по-своему. Хоть все зараз спустите – и зубы на полку.

– Святые, – Ариадна говорит, – о дне завтрашнем не помышляли. Будет день, будет и пища.

– Ага, – головой крутит. – Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Святые-то на пенсии наши не жили. Вон им – то хлеба подарят, то золотой поднесут…