Неприкаянный дом (сборник)

– Господи… Ну почему, почему ты не следишь за собой? – она ведет меня к зеркалу. – О себе надо заботиться. Как-то ухаживать …

В новом мире это слово обрело новое значение.

На меня смотрит мое отражение. В руке оно держит пустую пластиковую бутылку. Как терракотовая старуха, та самая, в эрмитажной витрине: толстая и уродливая, с огромным животом. Тоже держала пустую бутылку, радовалась, что выпила вино. Лет через десять я стану старухой. Бесформенной. Словно надо мной никто не работал – никакая власть.

Отражение протягивает руку, как будто просит милостыни.

Десять лет назад я еще могла родить. Пусть это был бы мальчик. Ради него я бросила бы работу. Во всяком случае, перестала бы ездить – ученики приезжали бы ко мне.

– Этого только не хватало! Если уж так приспичило, возьми и усынови.

– Слишком сложная процедура. А потом… Для этого нужен муж.

– Ну, во-первых, – Яна разгибает пальцы, именно разгибает, так, как принято нынче, – муж нужен для другого. Чтобы приносил бабки. А потом: формально вы не разведены. Во-вторых, все-таки твоя дочь – юрист. Найдет какие-нибудь зацепки. Не зря же ты платила за ее учебу…

Я смотрю на бывшую подругу. Чем-то они похожи: она и мать Ивана. Виннеры, победившие в естественном отборе. Думают: тетка – беспомощный лузер. У таких – грех не отнять. Единственную дочь.

– Моей дочери кажется, будто она сама сделала свой выбор.

– А кто же?

– Я. Это я отправила ее на юридический. А могла на историю…

– Ну и кем бы она работала? – Яна смотрит в окно. За окном наша вечная помойка, слегка припорошенная снегом.Это – резонный довод. Про себя я думаю: «По нынешним временам – НИКЕМ».

– У Ивана, в комнате… Как думаешь, это чьи книги?

Моя подруга садится напротив.

– У Ивана? – она поднимает взгляд. Смотрит на меня глазами лани. – Тебе-то какая разница? Ты же решила его бросить. Только побоялась сказать.

– Ничего не побоялась. Просто мне было неловко. Этот подарок…

– Подарок! Тоже мне подарок! Небось не обеднеют.

Я слышу интонации ее матери: от этого никуда не деться. Чем станет ее жизнь без того туалетного крана, перед которым ее мать стояла отклячившись?..

– Все-таки это чьи книги?

– Может, купили, – Яна усмехается, – или сперли. Прихватизировали районную библиотеку. В смысле, его папаша. Или… Слу-ушай! – она бьет себя по лбу. – Там же бывшая коммуналка. Представь: одинокий старик. Когда расселяли, откинул лыжи.

– Но тогда… Должны были выбросить, снести на помойку. Тогда они стоили сущие копейки.

– А дамочка? Ты что, забыла? Все-таки бывший филолог. Упаковала, пихнула на чердак. Где-то же они жили. Не исключено, что в загородном доме, – по ее лицу пробегает тень. Может быть, ей хочется рассказать мне о чем-то личном . О жизни, которая сложилась в ее загородном доме. С моим бывшим любовником. Мне нет никакого дела до их личной жизни: ни его, ни ее.

Я думаю о новом русском, отце моего ученика. Если бы его спросили: «Вы помните того старика, старого русского , не пережившего расселения?» – он ответил бы: «Нет». Разве упомнишь все выморочное: стариков, их мебель, шмотки, черно-белые фотографии…Цепкий взгляд, приплюснутая переносица, бледная кожа нехорошего русского… Работал как проклятый. Мечтал обеспечить вечную свободу. Себе и своим потомкам. Чем больше денег, тем больше свободы. Возвращаясь с работы, спрашивал: «Где Ваня?» Прислуга пела хором: «Там, там, на чердаке». Вряд ли он возражал. Прежде чем выйти на свободу, он учился в советской школе. Там ему и вбили в голову: читающий ребенок – мечта любого родителя. Сын должен стать хорошим русским. Со своей стороны он сделал все, что мог. Всю грязную работу, на три поколения вперед.

Мне легко себе представить маленького мальчика, одетого в модные джинсы. Там, в углу, коробки из-под дорогих сигарет. В них сложены старые книги, по нынешним временам они стоят сущие копейки. Но он этого не знает. В его игре деньги не имеют значения. Деньги – это отец. Всегда возвращается поздно. Мама говорит: папа зарабатывает деньги. Чтобы за все платить. В его игре платить не нужно. Он чувствует себя первопроходцем, космонавтом, прилетевшим на чужую планету. Здесь, на неведомых дорожках, остались чьи-то следы. Мальчик спотыкается, замирает, смотрит себе под ноги. На правой развязался шнурок. Он думает: «Пусть!» Вчера, когда вернулся на Землю, там снова никого не было. Если не считать прислуги. «А где мама?» – ему хотелось ей рассказать, похвастаться своей находкой. Прислуга спела хором: «Там, там, в магазине». Вряд ли он удивился. Привык. Он уходит к себе в комнату, включает дорогой плеер. Нажимает “PLAY”. Космическое кресло принимает форму его маленького тела. Это тоже игра: пусть думают, будто он смотрит какую-нибудь кассету… Мальчик гладит растрепанную обложку. Старая книга пахнет чердаком. «А-а-пчхи!» Из плеера доносится тихое шуршание. Рано или поздно космонавт вернется на землю. В космосе он никого не встретил. Это потом окажется, что там остались какие-то вирусы…

– Ты неисправима, – Яна клонит голову набок. – Ну какие вирусы! Мальчик как мальчик… Проблемы пубертатного возраста. Разборки с мамашей… Мой Витька тоже устраивал… Ты-то здесь при чем?

– Витька? Что устраивал?

– Да, было дело… – она признается неохотно. – Короче, хотела его послать…

– Витьку?!

– Господи… Да этого… мужа, мужа! Сказала Витьке, а он – раз – и на дыбы! Засранец! Привык к красивой жизни… Короче, полгода не разговаривал. А потом…

Это – их жизнь. Я не обязана выслушивать. Мое дело – просто сообщить.

– Твой сын в беде.

– Ну уж? – Яна подымает бровь.

– Его могут убить. Или он – их, – мне больно говорить ей об этом. Но я должна. Потому что она – женщина. У нее нет моего опыта.

Яна улыбается отрешенной улыбкой:

– В смысле, убьет или убьют ?

Основной вопрос нашей про́клятой эпохи, отнесенный к будущему времени.

– Тоже мне, вопрос! – ее губы складываются в презрительной усмешке. – Скажи еще: убили или убил ? Можно подумать, есть разница… – Ребус, над которым я ломаю голову, хрустит на ее зубах, как гнилой орех.

– Ты… правда думаешь, что нет никакой разницы?

– Разницы? – ее голос откликается эхом. – НИ-КА-КОЙ.

Никакой девочки, похожей на беженку. Длинная юбка, доходящая до щиколоток. На талии она стянута широким поясом. Темный кардиган, блузка с глухой застежкой. Через руку брошена куртка, отороченная пушистым мехом. Элегантная женщина без возраста. Женщина, раскусившая свое время.

В комнате верещит мой мобильный телефон. Все выше и выше, набирая обороты. Это – другая мелодия. Не та, что принадлежит моей дочери…

– Ответишь? – бывшая подруга настораживается. Прислушивается к затухающим звонкам.

Я делаю вид, что ничего не слышу.

– Хочешь сказать, это – рудимент: задавать подобные вопросы?

– Скорее, атавизм, – на этот раз она отвечает совершенно серьезно. Биология – ее бывшая специальность. Бывший хлеб.

– По мне, так одно и то же.

– Ни хрена себе – одно, – она всплескивает руками. Теперь ее черед объяснять. – Рудименты есть у всех : аппендикс, копчик. Органы, утратившие значение в процессе эволюции. Атавизмы образуются у отдельных людей: хвост, мигательная перепонка, заячья губа, двухкамерное сердце. В память о том, что мы произошли от разных животных.

– Вот-вот, – я киваю, – от разных. Кстати, зачем им хвост?

– Животным? – она переспрашивает строгим голосом. – А ты как думаешь?

– Ну, не знаю…Чтобы вилять или поджимать. В зависимости от ситуации.– Это – у людей. У животных – чтобы сохранять равновесие. Еще вопросы? А то – давай. Как говорится, пользуйся случаем… – она перебрасывает куртку с руки на руку.

Мой мобильный больше не звонит. Кто бы ни был, не хочу ни с кем разговаривать.

Все-таки зачем он меня пригласил? Народный правнук. Отпрыск очень богатых родителей. Пубертатный возраст… Отказался заниматься с мамашей… Решил ей досадить?…

– Да какой она филолог! Сто лет не работала. А тут – раз – и ЕГЭ! Это тебе не фунт изюму… Думаешь, так просто? Думаешь, взяла и подготовила?

– У тебя другая версия? – бывшая подруга смотрит с подозрением. – Мать моя, да ты часом – не того? Совсем с катушек съехала. Скажи еще: филология – его призвание! – она фыркает. Я опускаю голову.

– А хоть бы и так, – в ее голосе звенят учительские нотки. – Ты-то здесь при чем?! Ты – просто репетитор. Морфология, орфография. Эти, как их там… эссе. Короче, тупые советские сочинения. Ничего такого, чтобы платить большие деньги… – Я морщусь, как музыкант, уловивший фальшивую ноту. Яна усмехается: – Ничего, за что стоило бы платить. И вообще… Эти дети не выберут филологию. Даже те, кто демонстрирует абсолютную грамотность.

– А если все-таки?..

Мне есть на что положиться. В нашей истории уже был прецедент. Дети богатых – купцов, помещиков, промышленников – выбирали литературную стезю. Отгораживались от родительского прошлого. Своим отпрыскам родители обеспечили безбедную жизнь.

– Ну, не зна-аю… – она выражает сомнение. – И когда это было?

– Давно, – я признаю́. – В Серебряном веке.– Вот именно, – моя бывшая подруга кивает. – В Серебряном. А теперь, слава богу, Золотой…

– Это у вас, – в моем голосе вскипает раздражение. – У меня он Медный.

– Вот пусть и идет в университет. – Я понимаю: ей не хочется о деньгах. Для таких, как она, деньги – низкая материя. – Там высококвалифицированные педагоги.

– А если он… не верит…

– Кому? Родителям или школьным учителям? – она берет на полтона выше, как будто ей надо обмануть детектор – сбить с толку черные датчики, свисающие с пальцев.

– Потому что они все приспособились . А ему… Этому мальчику нужен кто-то…

– Интересно, и как же он это узнал: что ты у нас типа бывшая ? – Яна ухмыляется.

Мне нет дела до ее ухмылок:

– Понял. Когда встретил на лестнице.

– Ага, – она оглаживает элегантную юбку. – Надо полагать, прочел по глазам.

– Прочел. По одежде. Куртка, вязаная шапка… и еще… сапоги. Старые.

Одежда – зеркало моей души.

Я смотрю на тетрадный лист, покрытый моими вечными лилиями. На нем не осталось живого места. Не заметила, как изрисовала. Этот мальчик – тоже. Рисует, не отдавая себе отчета. Не то что моя дочь.

– Совсем сдурела? – Яна режет голую правду, не подбирая слов. – А ну, покажи руки. – Я протягиваю ладонями вверх. – Что? Все еще надеешься?

Рано или поздно, но он должен выбиться. Из сосудов. Из крови, которая не спекается сгустками. Не густеет, не предает, не лжет, не жаждет утоления…

– Ой, не могу! Паломничество в страну Востока. Или Запада. А может, Юга. Или все-таки Севера? – она играет в стороны света, как в детстве, когда мы играли в города. – Как же там… Смеешь надеяться, что убедишь слепую чернь?

Я узнаю́ цитату, которую она переврала безбожно.– Там – по-другому:

Кто речь ведет об отдаленных странах,

Ему являвших чудеса без меры,

Во многих будет обвинен обманах

И не найдет себе у ближних веры…

В моем голосе дрожит расплавленный металл. Металл, из которого его отец сделал большие деньги, чтобы вырваться из своего проклятого прошлого. Что бы он сказал, если бы ему доложили: этими деньгами ваш сын готов расплатиться за возможность проникнуть обратно? Проникнуть, чтобы понять…

«Иван, – я придаю своему тону вескости: я не мать – мне нельзя решать за него. Он сам должен сделать выбор. – Вы все себе придумали. Поверьте, это – вымысел. Во всяком случае, я – не Лео. Кто угодно, только не проводник. Если бы вы узнали мою жизнь… Иван, вы обратились не по адресу. – Я знаю: это – плохое выражение, глупое и неуклюжее, как любое клише. Но лучше – сразу. Сбить романтический пафос. Расставить все по местам. – Я – лузер. Иван, вам уготована другая судьба: рано или поздно вы станете виннером».

«Lusor, – он смягчает звонкую согласную, делая ее глуховатой. – По-латыни это значит – игрок».

«Латынь – мертвый язык. – Я теряю терпение. – Если угодно, язык мертвых. Иван, послушайте, уже поздно. Мы опоздали. Надо было раньше».

Еще немного, и он меня поймет. Смирится, признает наше общее поражение.

«Вы… Татьяна Андреевна, конечно, вы имеете право. Кто я вам? Никто».Никто. Аноним. Anonymous call. В моей голове нанизываются бусины: он – НИКТО. А я? Полифем? Одноглазый циклоп, раздраженный зажигательными речами. Если так, это значит, я должна швырнуть в него камень. Проблема в том, что в нашей литературной традиции их не швыряют, а кладут. В протянутую руку…

– Да погляди на себя! – Яна кричит, перебивая наши воображаемые голоса. – Это не он, а ты: старуха, которая простит милостыни. Тупая терракотовая старуха. Да к тому же двинутая на своей литературе, – она ходит перед моими глазами, взад-вперед, из угла в угол. – И вообще… Раньше ты была не в пример изобретательнее. Когда лепила образ своего Фридриха. Фу-ты ну-ты! – вертит изящными пальцами. – Эдакий благородный разбойник…

– Оставь его в покое! – в споре, который она затеяла, я всегда буду на его стороне. – Да если бы не он… не они… Это они рванули вперед и выволокли нас всех, и, между прочим, тебя тоже…

– Интересно, откуда?

– Из жопы. Из о-очень глубокой жопы.

Она морщится. Ее коробит это слово.

Впрочем, я тоже сникаю. Мой запал погас:

– И ничего я не лепила. Это не я, это ты врешь. Просто, – я делаю попытку защититься, – не обо всем рассказывала.

– Понятно, не обо всем, – она соглашается на удивление легко. – Но мне хватило и этого, чтобы понять: на тебя нельзя положиться. Поэтому и ушла. Выбрала другого мужа. И нечего тут выдумывать – муравьиных цариц и прочие благоглупости. Ты – одна из многих, кого твой Фридрих использовал. А потом выбросил из головы. Потому что ты – ледыха . Обломок ледяной статуи. Твое счастье, что он никого не убил. Во всяком случае, при тебе. А иначе…

– Что?

– Сама знаешь. Стала бы соучастницей. Как миленькая.

– Но я же не стала.

– Не стала. Потому что ушла вовремя. Ну, скажешь, не так?

«Вовремя». Я стою, отвернувшись к стенке, уткнувшись в свое личное прошлое, из которого ушла вовремя. Выбрала момент. Выждала, пока его обнаружат – зверка, воровавшего кожу. Схватят за руку, доставят по назначению.Как он мог догадаться, что мои глаза, воспитанные детдомовскими родителями, видят его стоящим у Другой Стены?..

* * *

«Вот, прошу любить и жаловать, – прежде чем приступить к разбору полетов , шеф представлял нового начальника реализации. Бородатый, лет сорока, похож на художника. Скорее всего, из прежних знакомых. Или коллег – сослуживцев по архитектурной мастерской. – Сергей Викторович – пионер кооперативного движения».

Бывший пионер встал и поклонился. В кабинете Фридриха было полно народу: совещание по итогам отчетного периода. Шеф собрал начальников цехов и отделов.