Неприкаянный дом (сборник)
Шрифт:
Тут она и открылась. Дверь.
Я не помню их лиц. Только головы – бугорчатые, коротко остриженные. Между ними стоял вор. Несун, которого наконец поймали. Об этом свидетельствовала бесспорная улика: черная тряпочная сумка. Кусок мяса, стоявший справа, дернул за молнию. На пол выпали два чехла. Бежеватые, благоухающие натуральной кожей.
Фридрих поднялся, аккуратно притушил сигарету. Вышел, встал напротив. Несун, тощий и мелкотравчатый, втянул голову в плечи.
Я ждала: вот сейчас он ему вмажет. От всей души. И правильно. И – за дело.
Несун моргал не сводя глаз. На его лице ничего не проступало: ни осознания, ни раскаяния. Не лицо – пустыня. Наша проклятая пустыня. Сделал и забыл.
«Ублюдок, – Фридрих обратился на удивление спокойно. – Ну, и с кем ты это… придумал?» – мыском правого ботинка он поддел чехлы. Брезгливо. Словно это не кожа, обработанная в Европе, а наши сырые шкуры, вонючие, выдержанные в глубоких чанах – в нашем холодном аду.
«Спрашивали. Молчит», – охранник, стоящий справа, буркнул нехотя.
«Ага, – его напарник кивнул, набычившись. – Говорит: сам. Один».
«Татьяна Андреевна, – Фридрих находит меня глазами. – Вы проверяли систему учета. Прошли по всей цепочке. Это – возможно?»
«Одному? Нет». – Я слышу
«Ты слышал? Она сказала: НЕТ. Как ты думаешь, кому я поверю: тебе или ей?»
Несун не понимает вопроса. Смотрит пустыми глазами.
«Я спрашиваю. По-человечески. Хочешь спасти свою шкуру – говори. Я просто уволю. К чертовой матери».
«Сказал: один», – кусок мяса талдычит свое.
«А тебя, блядь, не спрашивают!» – голос Фридриха срывается с катушек.
Охранник моргает белесыми ресницами.
«Ладно, – Фридрих чешет подбородок. – Решил сыграть со мной в игры – пеняй на себя. Не жалуйся, когда спустят твою вонючую шкуру».
Он идет к столу. Поднимает телефонную трубку.
«Да. Понял. Ваши люди будут через час. – Бросает на рычаг. – А вы чего ждете? – это охранникам. – Начинайте сами. За это вам платят деньги».
«Давай, шевели мослами», – охранник, стоящий справа, покачивает черной сумкой.
Его напарник, стоящий слева, буркает:
«Топай, топай».
Зверок перетаптывается с ноги на ногу. В кабинете Фридриха уйма народу. Его глаза могут остановиться на ком угодно, но он выбирает меня. Как будто чует, что может на меня положиться. На меня, которая за всю свою жизнь не украла копейки…
На полу куски натуральной кожи: шкура, которую уже спустили.
Втянув голову в плечи, он идет к дверям. Звери, начавшие сами, трогаются след в след. В их глазах ничего не проступает: ни злобы, ни возмущения. Ничего личного. Просто цепь питания. В которой зверь стоит над зверком.
Два портрета смотрят вслед звериной процессии.
Портреты, вставшие перед моими глазами, переводят глаза на меня.
«Ну-с? Продолжим совещание?» – Фридрих шевелит бумаги. Брезгливо. Как будто они сделаны из сырой кожи.
«Нет, – я говорю. – НЕТ. – Так, как должна ответить. Не хочу, но должна. Потому что они смотрят на меня – боги моих детдомовских родителей. – Не этих . Вы должны были вызвать милицию. Украл – арестовать и судить».
Это – не я. Сама я не ляпнула бы такой глупости.
«Вы вправду так считаете? – Чужой усмешливый голос. Новый начальник реализации. Его голос я слышу впервые. – Вот уж сомнева-аюсь. Во-первых, там тоже не станут церемониться. А уж упекут – как пить дать. Минимум года на три, а то и на пять. Думаете, будь у него выбор, он предпочел бы срок ?»
«Это – его вопрос», – в моем голосе нет никакой уверенности.
«А я думаю – наш. Это – наш вопрос, – бородатый оборачивается к Фридриху. – Лично я на его месте… Что угодно, только не в ментовку. И вообще… Незачем вмешивать в наши дела государство. Пока что еще не в Европе».
Я вижу: они все согласны. Начальники цехов и отделов. Их новый коллега выразил общее мнение: зверок сам загнал себя в эту ловушку, из которой есть один-единственный выход – сдать подельников. Сдаст и выйдет на свободу. Сохранив свою убогую шкуру.
Почему он молчит?Начальники докладывают по очереди. Их глаза обращены к Фридриху, но я знаю: на самом деле они повернуты вниз. В подвал, где собирались строить бассейн, но так и не достроили. Туда Фридрих спускался со своей бригадиршей. Теперь спустились охранники. Со своим зверком.
Сквозь бетонные перекрытия не проникает ни звука. Можно сделать вид, что там, внизу, ничего не происходит. Сделать и забыть.
Я помню: отец японского мальчика. Его сын умер. Отец сидел над свежей могилой. В японском фильме ее заполнили до краев. Водой, стоящей в земных морщинах. Он вскидывает голову: не могила. Огромный бассейн, о котором они мечтали долгие годы, пока его сын не умер. Умер, потому что ему достались гнилые объедки. Я тоже их жрала.
Япония – не Европа. Мы – тоже. Здесь, в нашей системе, – все наоборот. Не бассейн – могильная яма, разверзшаяся от края и до края…Гнилые объедки рвутся наружу.
«Простите, – я пытаюсь выбраться. – Мне… надо выйти».
Фридрих щурится: «Зачем?»
«Плохо. Меня мутит».
«Вам… нужен врач?» – его рука тянется к телефону. Телефон – бесспорное достижение цивилизации. Можно вызвать кого угодно: хоть врача, хоть палача.
«Никто. Мне никто не нужен», – я иду к двери ровным шагом.Вечерняя смена уехала час назад. Там, в цехах, никого. Все, кто остались, сидят в его кабинете. Я слышу деревянный стук. Это – с лестницы. Или мне снова кажется?..
Сквозь филенку закрытой двери сочится звонок. Не городской, местный. Та к звонят с вахты. Успели приехать? Приехали, чтобы сказать мне: НЕТ. Чтобы я открыла все двери. Чтобы они отняли всё, до последнего…
Дверь за моей спиной открывается со скрипом. Фридрих выходит в коридор:
«Вам действительно… плохо?»
«А – вам?»
«Мне, – в его глазах волчий азарт, – нормально. Ублюдков надо учить. Чтобы другим неповадно. Иначе разворуют все. С этим вы тоже не согласны?»
Наша жизнь – воровская цепь питания, в которой зверь стоит над зверком.
«Воруют. Он тоже ворует. Разница в том, что ему не хватает мозгов. Потому что не доучился».
«Вот и доучится. На своей шкуре», – Фридрих сжимает кулаки.
За дверью глухой шорох. Будто кто-то царапает, хочет выйти наружу. Фридрих замахивается, бьет каблуком. Шорох стихает мгновенно.
Теперь они доносятся только с лестницы. Звуки, уже не похожие на стук. Скорее, кряхтенье.
Я смотрю жадными глазами: ссадины, синяки, кровоподтеки – на коже зверка.
Звери ведут его под руки.
«Ну, вспомнил?» – Фридрих похож на учителя.
Те бычились бритыми лбами. У кусков по вызову щетинистые черепа. Покачиваются, будто их насадили на кол.
«Плохо», – учитель выставляет оценку.
«Можа, эта… свезти к нам?» – череп, насаженный на кол, вносит конкретное предложение.
Будто
зверок – мертвое тело. Труп, который надо свезти на свалку.Фридрих смотрит на меня. Словно в этой истории мы – коллеги, решающие судьбу ученика.
Нерадивый ученик шмыргает носом. Втягивает красные сопли: раствор, в котором вымачивают грешную плоть.
«Это всегда успеем! А пока… – Фридрих смотрит весело. – Попробуем народными средствами». – Он распахивает дверь.
Начальники цехов и отделов тянутся тонкой струйкой. Подпирают крашеные стены.«Вот, – Фридрих обращается к зверку. – Там, за кухней, – ведет подбородком, – стоят промышленные холодильники, – он разводит руками, демонстрируя габариты. – Сайгачьи туши влезают целиком. Ты понял? Запихнут и включат. На полную катушку. Я не специалист по холодильным установкам, но, думаю, минут сорок – за глаза. А тебя, гнида, оставят до утра. До утра. В назидание твоим сраным потомкам».
Черепа склабятся, раздвигают лицевые кости.
Я – не верю. Это просто игра. На поражение. Чтобы напугать до смерти. Чтобы он, сопливый ублюдок, заговорил.
Господи, почему он молчит?!
Сейчас его потащат по коридору. Я смотрю на стоптанные ботинки, будто уже вижу: мыски выворачиваются, волочатся по полу, цепляют ковровую дорожку. Словно пол уже выстелен ковролином, обработанным белыми нитками…
«Стой…те».
Я делаю два шага – один на каждый слог.
Череп, стоящий справа, выпрастывает руку. Перед глазами его короткие фаланги.
Голос Фридриха: «Убери мослы».
Фаланги складываются, чтобы стать продолжением костей: полых, не заполненных костным мозгом.
«Ну, чего встали? Ноги в руки и – шагом марш!» – Фридрих командует.
Точки. Красные. Вьются перед глазами. Эритроциты, тельца моей крови.
«Вы? С этими кусками мяса?!» – я не слышу своего голоса. Может быть, я даже кричу. Фридриху. В его обезьянье лицо.
Кусок, стоящий слева, смотрит в другую сторону. Его напарник, стоящий справа, клонит голову набок. В его глазах ничего не проступает, ни тени обиды. Губы растянуты в подобие улыбки, пришедшей из глубины веков. Так его предки смотрели на мух или бабочек. Я – бабочка, вырвавшаяся из кокона. Он переводит взгляд на Фридриха. Если прикажут, он – готов прихлопнуть. Или вырвать крылья.
«Давай, давай… Тебя не касается…» – Фридрих бормочет.
Зверок озирается. Подтирает кровоточивый нос. Размазывает по спецовке, сшитой из дешевой ткани. Сопли впитываются мгновенно.
Два охранника идут в направлении столовой. Между ними спешит зверок. Неловко, сбиваясь с шага: два коротких на их широкий один.
«Всем оставаться на местах», – прежде чем двинуться следом, Фридрих отдает приказ.Теперь тишина.
На этот раз самая настоящая. Как будто все умерли. И я.
День-ночь.
Фридрих возвращается обратно: «Вот так, – кивает удовлетворенно. – Минут десять. Больше не понадобится».Я моргаю сухими ресницами. Пересохшими, как глотка, лишенная дара речи. Так мне было сказано: им я должна открыть все двери. Все – значит все. Я сама открою дверь холодильника. Потому что они уже пришли.
«Значит – и меня, – я вдыхаю последний воздух. – То ж е . В холодильник. Ну? Боитесь? Тогда… Я сама».
Я иду. Мне очень страшно запнуться. Упасть у них на глазах. Распластаться как мертвое тело. Как неодушевленное существительное. Как труп.
«Татьяна Андреевна, – голос Фридриха поднимается следом. Птица, которой вырвали крылья, садится на плечо. – Не надо валять дурака. – Он смотрит горестно и сокрушенно. – Неужели… Как вы могли подумать?.. – Его глаза покрываются тьмой, как пеплом, предвестьем неминуемой смерти. – Холодильник выключен. Я… его… не включал».– И что это доказывает? – снова она является из-за кулис. Как в провинциальной пьесе: дождалась подходящего момента, чтобы перебить ход событий. – Ничего.
– Доказывает. Я сделала выбор. Больше не видела Фридриха. Ни-ког-да.
– Ну и че ты за это хочешь – медаль?
А вот это уже из мультфильма. Цитата нашего времени. В наше время их смотрят и дети, и взрослые. Меня не собьешь цитатами:
– Не видела. Потому что не смогла переступить .
– Не смогла-а… Ну мне-то – не на-адо! – Яна тянет насмешливо. – Ишь, сделала выбор! Решение ты приняла давно: сбежать. Но ты же не можешь по-человечески: в отдел кадров, накатать заявление. А тут еще мы: я и Витька. И какими глазами ты бы смотрела? Короче, ждала подходящего случая: типа моральная предъява . Знаю я твои советские мозги. У самой такие. И что теперь? Опять за свое? Боюсь тебя расстроить, но этот Иван – не положительный герой. Так… – она вертит пальцами, – третьестепенный персонаж.
– А если – нет? – Моему голосу не хватает уверенности.
– Да. Уж поверь мне: с какой стороны ни нанизывай, тот еще зверок. Сама же сказала: народный правнук .
– Это можно проверить, – я бросаю реплику в сторону. В провинциальных театрах это называется апарт.
– Что именно? А главное, как ?
– Задать вопрос.
– Ага, – она катает самую крупную бусину. – Твой излюбленный. Дескать, что вы предпочитаете: убить или убить ? Кого-нибудь или себя? – моя бывшая подруга косится на портреты, которые достались мне по наследству. – А он, надо полагать, ответит прямо по тексту : мол, если ты кого-то убил, в первую очередь это значит – себя. Самой-то не смешно? Да очнись! Все это в прошлом: и порфирии петровичи, и сонечки, спасающие чужие души. Обломки прежней цивилизации. Кончились. Все.
Я слышу, как она всхлипывает: не то смеется, не то плачет. Я не стану ее утешать. Для нее они все кончились. Кончились – значит кончились: свою жизнь она выбрала сама.
– Не этот. Другой. Когда мы встретимся, я спрошу: «Иван, вы бы кем выбрали: волком или овцой?»
Это – хороший ребус. Ловушка, в которую почти невозможно не угодить.
Полифем, сидящий во мне, потирает руки: вот и посмотрим, как он станет выбираться, цепляясь за овечье брюхо.
Два портрета, отмененные настоящим временем, смотрят на меня со стены: при чем здесь народный правнук ?
Вот именно. Я киваю, потому что на этот раз я согласна с ними: никаких правнуков. Просто мальчик. Мне кажется, я вижу его лицо. Осмысленное, не имеющее ничего общего с тем , которое впечаталось в мою память. С этим мальчиком у нас одинаковые мозги.