Неприкаянный дом (сборник)

Сейчас он скажет: в первом поколении.

Мой бывший берется за дверную ручку:

– В первом поколении.

Со стороны это, наверное, смешно…

– А вот тут ты прав, – я переворачиваю куриную тушку, тщательно смазываю майонезом. – Учиться надо с детства. Всему. Знаешь, как я выбираю косметику?

– Знаю, – он смотрит в угол. Над шкафчиком желтоватое пятно. Протечка двадцатилетней давности. – Которая подешевле… Если бы я мог… – его спина сутулится, – чтоб ты не так экономила…

Я снимаю толстую варежку. Зачем я согласилась на это, пошла у нее на поводу? Что им за дело до наших советских фишек : сломанные дверцы, пустые бесконечные споры, застарелые протечки? Весь этот салат оливье?.. Это – мы, о нас, наше, с нами. Все падежи от именительного до предложного: гамма, проигранная распухшими от бессилия пальцами…

– Ладно, – я киваю. – Спасибо. Надеюсь, тебе зачтется. Как страдалице Фриде. А теперь, – отворачиваюсь к раковине, – иди к гостям. Не забыл свою дурацкую книжечку?

Он хватается за карман пиджака. Машинально.

– Какую книжечку? – отдергивает руку, бормочет смущенно.

Для него – полевые изыскания. Даже на дне рождения дочери надеется пополнить свой словарный запас .

– Они что… Та к разговаривают? – в его глазах вспыхивает ужас. – Я думал, только… ну, не знаю… народ. Но эти, кажется…

– Не боись! Они – интеллигенция. Прогрессивная. Читают де Кюстина. Одобряют строительство «кукурузины». Говорят, его светлость когда еще советовал – возвести какую-нибудь вертикаль…

– Маркиз де Кюстин – самовлюбленный идиот.

– Приехали… – я вытираю руки о фартук. – Не ты ли ссылался на него как на пророка? Глашатая европейской истины.

– Потому что читал в отрывках. Теперь издали без сокращений.

– И что, пророчества поблекли?

Прежде чем подавать горячее, надо убрать со стола. Отнести на кухню грязную посуду.

– Деспотия! – он фыркает. – А то без него не догадывались… Изображает объективного наблюдателя, а слона-то и не приметил? Да. Лакействующие вельможи. Да. Оболваненный рабством народ. Но не увидеть главного! Пятеро повешенных. Дворянская интеллигенция гниет на каторге. Два года как погиб Пушкин. Чаадаев. Философические письма . А этот: у русских не может быть великой культуры!

Я роюсь в своем долгом ящике . Ищу лопаточку для горячего.

– Дескать, на что бы ни притязали русские, Сибирь начинается за Вислой… Закатать бы его, к примеру, в Нерчинск. Там бы и задумался, где она начинается, Сибирь!

– Достойный довод. – Черт с ней. Обойдусь без лопаточки. – Привет Иванушке Бездомному! Тот – будущий интеллигент. А ты у нас – бывший. Как говорится, вот и встретились. Пойдешь, захвати.Он берет стопку чистых тарелок. Выходит из кухни. Прикрывает дверь ногой. Сколько ни просила, так и не отучился. Вечно отмывала пятно.

– Почему твой сын не пришел?

Я чувствую, она снова явилась. Стоит за моей спиной. Перед ней мне нет смысла притворяться, делать вид, будто я не знаю, для кого моя дочь поставила еще одну тарелку.

– Собирался. Если хочешь, могу ему звякнуть… – Я слышу писк мобильных клавиш.

– А ты не боишься?

– Чего я должна бояться? Ах, этого… – Яна откладывает телефон. – Ну и что? Даже интересно. Представь, у нас с тобой будут общие внуки… Надеюсь, пойдут в тебя.

– Почему не в тебя?

– Во-первых, – она загибает палец, – у тебя железная воля. Я всегда завидовала. Помнишь, как мы экономили на завтраках? А я… То булочку, то молоко… Куплю, а потом не хватает.

Возвращаясь из школы, мы с Яной покупали мороженое. Мечтали: вырастем, наедимся до отвала…

– При чем здесь воля? – я пожимаю плечами. – Просто у тебя другой обмен веществ. Не можешь долго обходиться без пищи.

– А смешно, правда? – она сливает картошку. – Прогнуться под башню… Почему ты им не сказала: вот и счастье, что не хлынули. Деньги в руках дикарей – страшная сила. Не оставят камня на камне, застроят своими хайтековскими соплями… Ладно, – она подает мне блюдо. – Неси свою советскую курицу. Я разложила.

– Замечательный салат! Классика жанра, – мой бывший ест да нахваливает. – Это не ты готовила?

Александра фыркает:

– Папочка, не смеши. В этом деле нашу маму не переплюнешь. А потом… Вы – последнее поколение, которое умеет своими руками. Мы – безрукие…

– А это пока петух не клюнул, – я бросаю реплику.

– Жареный? – Родион улыбается. – Моя матушка тоже так считает. Любимая идиома. Птичка-гриль как основной двигатель прогресса: успехи и поражения можно оценивать в жареных петухах.

– Между прочим, отлично действует, – Лисичка собирает тарелки, – помню, сдавала биохимию, так если б не петушок!..

– Биохимия – брр! – Родион передает грязные вилки. – Как гляну в твои учебники, дрожь пробирает…

– Уж твои-то, можно подумать, лучше! Эти, арабские… – ее пальчик рисует в воздухе замысловатую вязь.

– Дамы и господа, не спорьте, – Виталий держит стопку грязных тарелок. – Самые гнусные – мои. Вот уж голимый треп… Это – куда? На кухню?

– Давай, – дочь перехватывает.

– Не скажи… – девица, пожелавшая стать Маргаритой, ловит непослушную бретельку. – Треп-то треп, но системный: три пишем, пять в уме.

– Маргоша, дитя мое, ты нам льстишь. Политология – не наука. Вопрос взаимных договоренностей.

Я кошусь на своего бывшего. В этой компании его полевые исследования не прокатят.

– Ой, – Александра вскакивает, – папсик, у тебя же пустая рюмка. За Мусика выпили, теперь – за тебя.

– Уважаемый Владислав Арнольдович, – Родион встает, слегка сгибаясь над столом. В этой комнате слишком мало места, чтобы тостующий мог расположиться непринужденно. – Александра может гордиться своим отцом, замечательным человеком и историком, которому очень многим обязана. Поздравляем от души!

– Папсик, ты у меня самый-самый!..

Тостуемый приглаживает волосы:

– Разрешите, так сказать, в порядке алаверды… Дорогая Саша! Молодость, в которую ты вступаешь, замечательное время, когда человек выбирает поприще: подчеркиваю, не специальность или профессию, – он обводит взглядом присутствующих, – а именно поприще. На котором лет через тридцать каждому из вас придется отчитываться. В первую очередь перед самим собой. Что сделано? Что еще предстоит? Конечно, – свободной рукой вытирает лоб, – в любом случае вас не минуют разочарования, но если на финишной прямой вы ответите себе: в главном я все-таки не ошибся, – значит, ваш выбор был правильным. За это я и предлагаю выпить.Я ловлю ее взгляд: растерянный, словно отец допустил бестактность. Я-то вижу, как они за это выпили, все, даже маленькая Лисичка. Эти дети, которым он вздумал давать наставления, смотрят на него насмешливо. А как же иначе можно смотреть на лузера, который обращается к ним с пустыми пафосными словами?..

Я смотрю на разоренный стол. На столе наш вечный бедлам. Остатки советских салатов. В Европе их давно бы убрали, но здесь, у нас, всегда найдутся опоздавшие. Например, отец именинницы. И еще кто-то, для кого она оставила пустую тарелку.

В новогодний бедлам, как в обрыв на крутом вираже,

Все еще только входят, а свечи погасли уже,

И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом…

Они, дети разных профессий, стоят, слегка нависая над столом, на котором он, интеллигент прошедшего времени, лежит на огромном блюде. Не рыбина, о которой говорил наш гость-таможенник. Никакая не рыбина, обглоданная гномами или троллями. Просто-напросто законченный лузер. Поросенок с бумажною розой, покойник-пижон…

– Хотелось бы знать, что именно вы называете поприщем? Так, в порядке уточнения терминов, – Родион сводит руки на груди. Как новый Наполеон.

– Поприщем… – лузер обтирает рот. Смятая салфетка похожа на розу. Белое бумажное украшение, которое он вынул изо рта, – я называю основную жизненную стезю.

– Смелое определение, – Виталий прищуривается. – Если бы вы могли объяснить: что это значит? – уголок рта дублирует вопросительную интонацию. – В наших краях жизненная стезя – функция ситуативная.

– Иными словами, – оппонент вычленяет суть высказывания, – надо приспосабливаться. Сегодня вы, к примеру, филолог, а завтра, положим, экономист?

– Вне всяких сомнений. И отечественная история это доказала. Возьмите девяностые. Выплыли те, кто сохранил умение приспосабливаться. Остальные остались за бортом. Лично мне это кажется закономерным. Специальность – не поприще, а один из способов взаимодействия с миром, – он оглядывает аудиторию. – Точнее, противоборства. С тем, что вы называете словом «мир».

– Называю?

– Мир – понятие неоднородное. Существуют разные миры: крестьянина, топ-менеджера, рабочего, офисного клерка, – в современном социуме они не пересекаются. Как планеты. Каждая движется по своей орбите. Вот, например, вы: знакомо ли вам слово руккола ?

Отец именинницы смотрит растерянно.

Александра вспыхивает, ловит взгляд отца:

– Руккола – это просто трава. Вроде петрушки.

– Извините, – ее отец поджимает губы. – При чем здесь трава? Что-то я не понял вашего вопроса.

– А между тем вопрос очень простой: может ли человек сделать выбор? По себе и для себя.

– Руккола… – он бормочет. – Глупость какая-то… Что касается орбит, тут вы, возможно, и правы. В условиях относительной стабильности эти миры не пересекаются. Но в том-то и дело! В нашей стране такие передышки долго не длятся. Вспомните – у Толстого. Кто мог представить, чтобы Пьер, завсегдатай салона мадам Шерер, сошелся с Платоном Каратаевым? Мало того, вел с ним содержательные беседы?..

– Ну, во-первых, – Родион возражает, – при чем здесь история? А во-вторых, раз уж разговор зашел о литературе… Как-никак по моей специальности.

Оппонент кивает. Если вынести за скобки эту неприятную рукколу , нынешнее застолье – приятный сюрприз. Дочь собрала весьма интеллектуальную компанию. Достойных собеседников, к уровню которых ему нет нужды приспосабливаться…

Родион одергивает манжеты:

– Надеюсь, в этой аудитории мне не придется доказывать, что образ Каратаева, взятый в исторической перспективе, объективно сыграл роковую роль. Не Онегин и Печорин, лишние люди, не наивный позитивист Базаров… Именно округлый Каратаев, конечно, при посредстве мягкого Пьера, заложил бомбу замедленного действия…

– Интересно знать, подо что?

– Подо все, что рвануло в семнадцатом. Ваш Пьер – первый подлинный интеллигент.

– Это потому что взыскует истины? – отец именинницы приосанивается.

– Бросьте… С истиной неплохо обстояло и раньше. Вспомните хоть Чаадаева. Не-ет. В образе Безухова великий старец связывает два понятия: истина и народ. Кстати, как историк, вы не обратили внимания на несуразность: по сюжету герой Толстого – будущий декабрист. Вопрос: где та основа, на которой они бы сошлись, к примеру, с Пестелем? Декабристы – не интеллигенция. Уж они-то насчет народа не обманывались: «Да здравствует Конституция, супруга Константина!» А как иначе поднять полки́? Не болтовней же о свободе. Кстати, государь император вполне разделял их точку зрения: рядовых репрессии почти не коснулись, – Родион разводит руками. – Николай Первый разбирался с ровней …

– Да… Ангельской души был человек. А ведь мог – и по-нашему. Видно, честь помешала.

– Не только, не только, достопочтимая Маргоша. И другие абсолютные понятия. В те времена это было в ходу.

– А вы, – их оппонент и не думает сдаваться, – надо полагать, – постмодернист. Из тех, что прилюдно лают собаками или кричат кикиморой. А то еще испражняются перед полотнами великих, – он заводит глаза к небу.

– Благодарю, – Родион склоняет голову, – аттестация весьма лестная. Жаль, не могу принять на свой счет. Но те, кого вы упомянули, – он морщит нос, как от дурного запаха, – постмодернисты нашего извода. Кто ж виноват, что мы – те самые свиньи, которые жрут исключительно ботву?

– Наши постмодернисты имеют успех на Западе, – Марго дергает голым плечиком.

– Это доказывает только одно: старушка Европа любит привечать экзотические таланты. К тому же ее собственная история закончилась. Вот она и косится на Россию – надеется приобщиться к нашему вечному драйву . Правда, нам от этого ни жарко ни холодно. И без них знаем: антисоветская халява приказала долго жить. Теперь надобно суетиться. Хотя лично я, быть может, тоже предпочел бы жить во времена большого модерна : тиснул ро́ман в зарубежной прессе – и до конца жизни свободен…

– Интересно, кого вы имеете в виду? – я решаюсь вставить слово. – Солженицына? Или, может быть, Пастернака? Когда вот так говорите о социализме.

Родион смотрит на меня укоризненно:

– Не на-адо абсолютизировать слова. Понимаю. Для вас за каждым из них стоит неприглядная реальность. Но попытайтесь рассуждать абстрактно. Вам неприятно слово. Положим, оно вызывает у вас устойчивые негативные ассоциации. Хорошо. Назовем ваше время по-другому, – он оборачивается к Виталию, – например, изоляционизм.

– В изоляции нет ничего дурного, – Виталий поддерживает выбор, – любая эффективная система в известной степени изолирована. Советский Союз – не более чем система, чьи границы опоясывали одну шестую часть суши.

– А Варшавский блок? – их оппонент вскидывается. – А африканские псевдосоциалистические республики? А, наконец, Монголия?

– Всё, перечисленное вами, – симулякры. Дело делалось в СССР. Страна была великой державой. Те, кого вы упомянули, прогибались под нас… – Родион тянется за солью.

Солонка плывет над разоренными салатами. Я сижу сбоку, поэтому мне видно: на крахмальной манжете проступает жирное пятно. Майонез, в который он ненароком вляпался. Надо присыпать солью. Иначе не отстирается…

– Всего лишь … изолированная? – с моей стороны это не вопрос, а вдох.

Отец именинницы вертит головой:

– Вы хотите сказать, что человек, родившийся в этой системе, ни при каких обстоятельствах не в состоянии выйти за ее пределы, – вы это имеете в виду?

– Отнюдь. Родиться можно где угодно. Важно сохранить самостоятельность. Не стать элементом системы. Надеюсь, вы не станете возражать, если я скажу, что без интеллигенции и социализм – не социализм. Сам могильщик буржуазии ни в жизнь не затеял бы этих игр. У пролетариев другие мозги.

– Интеллигенция связана с великой культурой. Если хотите, интеллигент выступает ее творцом и хранителем.

– Да бросьте вы, честное слово! Интеллигент – в сущности, парвеню. Особенно советский. В культурном смысле он – безотцовщина. К тому же обладает явно выраженным классовым сознанием. И вот вам результат: его взгляды неизменно оказываются вторичными. По той простой причине, что всегда идеологически окрашены. Великая культура – это дворянство. Аристократия, имеющая: а) свободное время и б) более или менее незыблемые традиции… – Родион загибает пальцы.

– Вы испачкали манжету. Майонезом, – я прерываю тираду.

– Что? – он поддергивает рукав. Хватает чистую салфетку.

– Может быть, чай или… кофе? С тортом.

Кажется, на сегодня достаточно. Праздник на то и праздник, чтобы завершиться сладким.– Кофе, конечно кофе, – дочь вскакивает с места. – Мусик, сиди. Я все сделаю сама.

...

Happy birthday to you! Happy birthday to you!

Свечи вспыхивают, поводя язычками.

– Ух! Даже страшно резать!

– А можно мне серединку?..

– А мне – с белой розочкой…

– Разве я не говорила: Мусик – гениальный кулинар. Папочка, наливай! Тем более у меня созрел тост: за интеллигенцию! Выпьем за наших родителей, которые, что бы ни говорили злые языки…

– Полагаю, следующим номером мы обсудим извечные русские вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» – Та, кого они называют Маргошей, бросает реплику в сторону.

– Родион, дружище, – Виталий облизывает чайную ложечку, – умоляю, не заморачивайся. Наши девушки уже скучают. Маргоша, тебе скучно?

– Ну, почему… Весело. Достоевские мальчики желают доказать, что они больше не достоевские.

Виталий смеется:

– Не в бровь, а в глаз! Только – как же так? Ты – записная феминистка, а делишь участников по половому признаку. Дискриминация!

– Согласен. Я тоже протестую!

– Протест не принят, – дочь постукивает вилкой. – Посовещавшись на месте, суд выносит частное определение. У достоевских девочек другой слоган: «Я в торги не вступаю!» Правда, мамочка?

Я развожу руками:

– Увы…

– Увы – значит да или нет ?

– Очень бы хотелось, но не всегда получается…

– Татьяна Андреевна, – Виталий грозит пальцем, – своим двоемыслием вы обнаруживаете принадлежность к советской интеллигенции. Следствие может этим воспользоваться.

– Мусик, не бойся! Показания можно изменить и на суде. Скажешь, получены под давлением… Галка как врач тебя поддержит, – она подмигивает пушистой Лисичке, – зафиксирует ушибы и синяки.

– Вместо того чтобы судить коммунистов, вы су́дите интеллигенцию… – мне кажется, я повторяю чужие слова.

– Браво, Мусик! Попрошу птицу-секретаря занести в протокол.

– Александра, прекрати свои неуместные шутки! Если кого и судить, то не мать, а… Твоя мать…

Похоже, все-таки перебрал . Раньше с ним этого не случалось.

– Папа… Никто никого не судит: ни тебя, ни маму. Ни тем более интеллигенцию. Мне просто стало обидно: все пользуются своей специальностью, а я молчу…