Неприкосновенный запас

И вдруг Тамара чувствует, что в комнате кто-то есть, и сразу скрещивает на груди руки и опускается на колени.

– Кто здесь?

– Это я, Тамара.

Узнала мой голос, но не верит. Опасливо поворачивает голову и рассматривает меня через плечо. То ли не признает меня, то ли не радуется, потому что отучилась радоваться. Смотрит на меня, как на призрак, не верит в реальность моего появления.

И вдруг, как бы очнувшись, восклицает:

– Борис! Закройте глаза! Вы живы?

Тамара опускает голову, прячет подбородок в руки. Шея краснеет.

Я честно закрываю глаза и говорю:

– Я жив, Тамара.

– Вы закрыли глаза?

– Закрыл.

Слышно бульканье воды. Торопливое. Вода шлепается на пол.

– Как хорошо, что вы живы!
– Она снова произносит слово "живы", ей нравится произносить его.
– Вы живы!
– И снова булькает вода.

Я чувствую, что ей трудно мыться. Обессилела она от такой нагрузки. Вода все чаще проливается мимо, не попадает куда нужно. Плюхается на пол маленькими озерцами.

– Вы не открыли глаза? Мама ужо вторую неделю как умерла... в больнице, - говорит Тамара.
– Как вы очутились в Ленинграде?

Я стою у окна и смотрю на улицу. И замечаю, что во многих окнах люди. Я подумал, что на улице что-то происходит, раз все смотрят в окна. Но потом понял - солнце. Оно слегка греет сквозь стекло, еле-еле, но греет. Словно не дозрело, раньше времени запущено в небо. А может быть, оно теперь всегда будет таким, пережив блокадную зиму, наше бедное ленинградское солнышко.

– Сейчас расскажу, - говорю я и подхожу к Тамаре. Она уже одета.

– Я очень худая?
– спрашивает девушка.

– Балерина и не должна быть полной, - отвечаю я.

Она пропускает мои слова мимо ушей и говорит:

– По-моему, я худая, как старуха. Мне так стыдно!

– Глупости!
– резко говорю я.

– Как хорошо, что вы живы... Борис, - снова повторяет Тамара.
– Что вы на меня так смотрите? Я очень изменилась?

– Я о тебе всегда думал, - говорю я, не сводя с Тамары глаз.
– И когда мне было особенно трудно... думал. Мне кажется, что я тебя много лет не видел.

Я тихо засмеялся.

– Что вы смеетесь?

– От радости.

Некоторое время мы сидели молча. И вдруг Тамара сказала:

– Боря, я ухожу на фронт.

Я был готов к этому, и все же мне стало горько.

– Я думал, мы с тобой никогда не расстанемся, - тихо произнес я.

– Но ведь вы сами вернетесь туда.

Вечером мы с Тамарой шли за Шуриком. В моем списке против фамилии Шурика Грачева стоял крестик. Значит, он есть, жив. И может быть, будет с нами.

Тамара, не отставая, шла рядом со мной. Ее маленькая головка была скрыта под большим платком, и я видел только аккуратный нос, щеку и прядь волос, которая выбилась наружу и тут же покрылась инеем.

Я поймал себя на том, что нынешняя Тамара, осунувшаяся, со складками у рта, бесконечно дорога мне... Может быть, даже дороже прежней, довоенной. Странное беспокойство овладело мной. Что случилось с ней? Что случилось со мной? Тамара шла рядом, и во мне живительным родником забилась радость. Невнятная, неосознанная радость...

И тут Галя, моя сегодняшняя ученица, маленькая балерина Галя, сказала:

– Вы любили ее не как младшую сестренку... Вы любили ее...

Я внимательно посмотрел в глаза Гали: что такое она говорит?

– Я любил ее, как младшую сестренку, - твердо сказал я.

Но Галя не поверила мне, покачала головой.

Я прошелся по комнате. Подошел к станку. Взялся руками за поручень. И, закрыв глаза, прижался лбом к леденящему зеркалу.

– Самое страшное заключалось в том, - сказал я, не открывая глаз, что артистов балета в городе не было: одни ушли на фронт, другие обессилели, третьи погибли... Каждый день я заходил в Ленэстраду, и мне отвечали: "Пока нет". И я вдруг понял, что это "пока" будет длиться вечно. Командировка кончалась, а приказ полкового комиссара не был выполнен.

Шурика не оказалось дома. Уже три недели, как он был в больнице. Упадок сил, дистрофия...

В темной прихожей нас встретила бабушка. При свете коптилки я увидел, что вся прихожая заставлена пустыми птичьими клетками.

Я достал из кармана пачку пшенного концентрата - мешок был таким тощим, что я уже не носил его с собой, - и попросил передать Шурику.

Пусть, когда поправится, придет во Дворец пионеров, будем выступать в госпиталях.

9

Домой я вернулся, когда уже было темно. И уже в коридоре услышал голоса. Ребята о чем-то оживленно говорили. Я приоткрыл дверь тети Валиной комнаты и увидел их, сидящих вокруг камелька. Их лица при свете коптилки казались еще старше и изможденней, голоса звучали глухо, как чужие.

– Мне, пожалуйста, паштет из рябчиков и перепелок.

– А паштет из гусиных печенок не хочешь?

– Нет, я заказывал его вчера.

Кто-то за столом усмехнулся. Но его никто не поддержал.

– Мне форель тушеную с мадерой и раковым соусом.

– А ты знаешь, из чего делают раковый соус?

– Из раков?

– Нет, из ракового масла.

Ребята не просто называли различные блюда - и откуда им, ребятам, знать про соус из раков и паштет из рябчиков!
– они передавали друг другу увесистую книгу, листали ее и читали про эти необычные блюда.

– Жареная пулярка с соусом из сарделек, с можжевеловыми ягодами и трюфелями. Пулярку желательно нафаршировать рисом, печенкой и каштанами.

– Фрикасе из вареных цыплят.

– Жаркое из гуся с итальянскими макаронами.

Перелистывая старую поваренную книгу, ребята играли в еду. Играли с азартом, увлеченно - отвлекались от голода и холода и еще глубже погружались в его пучины.

Их голоса сливались в один монотонный голос:

– Утка жареная с тминным соусом.

– Ты же прошлый раз... утку... жареную...

– Мне очень понравилось, решил повторить.

– Я бы на твоем месте съела жареных фаршированных дроздов... для разнообразия.

Я закрыл глаза и закусил губу.

– Тушеный каплун, фаршированный грецкими орехами.

– Битки из филе глухаря.

Я тихо открыл дверь - ребята не заметили моего появления. Я отыскал в углу вещевой мешок и вывернул его наизнанку - на пол упал обмылок. Спасительный мешок был пуст!

– Салат оливье с крабами...

Я не выдержал. Отбросил пустой мешок в сторону и выбежал на улицу.