Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес

Брови у Фанни вскинулись.

– Что?

– Успех спектакля.

– Значит, я правильно расслышала. – Она взяла бутылку шампанского. – Их откроют?

– Ну конечно.

– Скоро?

– А, ясно! Официант, откройте, пожалуйста, бутылочку-другую.

– Простите, что спешу так, – сказала Фанни, – но, понимаете, мне ведь пришлось смотреть все три акта.

Джек наконец установил связь с таинственным Берни.

– Берни? Это Мак.

– Скажи, пусть поторопится, – раздраженно бросил Леман.

– Мы собираемся тут, в 726-м. Ждем тебя, – сказал Джек. – О’кей.

И повесил трубку. Официант маячил в дверях.

– Мистер Фричи спрашивает, когда подавать еду.

– Ах да! – воскликнул Простак, вспомнив об обязанностях хозяина. – Хотите, чтобы закуску привезли прямо сейчас?

– Мне все равно, – ответил Леман; его мысли блуждали далеко от всего земного. – Я прошу одного: пусть Фричи держится подальше отсюда.

– Вы желаете видеть мистера Фричи? – бойко осведомился официант.

– Нет! Не желаю! Брысь!

– Слушаюсь, сэр. А помните, что сказал Макартур японцам, когда те выпихнули его с Филиппин?

– Нет.

– Я еще вернусь!

Два бокала шампанского привели Фанни в веселое расположение духа. Она предложила тост:

– За Глэдис Уиттекер, королеву глухонемых!

Леман грохнул кулаком по столу.

– Закройте дверь! – рявкнул он. – И где все? Я плачу режиссеру кучу денег. Где он? Берни Сэмсона я привез из Нью-Йорка. Где он? Мне что, никогда не получить ни от кого помощи? А, – перебил он сам себя, – наконец-то! В комнату вошел Сесил Бенхэм, режиссер.

16

Сесил Бенхэм, человек зрелых лет, держался спокойно и с весьма большим достоинством. Некоторые, но не он сам, считали его старомодным анахронизмом. Расцвет его режиссерской карьеры пришелся на то давнее время, когда кино еще находилось в младенческом возрасте, а телевидение маячило в дымке далекого будущего. Когда Бенхэм величественно вошел в комнату, у присутствующих сложилось обманчивое впечатление, будто на плечах у него накидка с алым подбоем. Никакой накидки, конечно, не было, но вокруг него витала аура Елизаветинской эпохи.

Многие, встречаясь с Сесилом Бенхэмом, испытывали ностальгические чувства, будто при виде благородного старинного монумента. Мистер Леман к этим многим не принадлежал.

– Эй! – гаркнул он, не тратя времени на предварительные любезности. – Что случилось с декорацией?

Бенхэм бросил на него спокойный, полный достоинства взгляд, каким мог бы одарить развязного молодого актера в артистическом клубе.

– Прошу прощения?

– Я спрашиваю – что с декорациями? Они висели криво весь спектакль.

– Да, я тоже про это записал! – вмешался Простак, рвущийся помочь. – Особенно заметно было во второй сцене. Не знаю, известно ли вам, но в настоящем саду…

Спокойствие Бенхэма расколола легчайшая рябь досады.

– Мой дорогой мистер Леман, вряд ли я мог это исправить. Режиссер не в силах успевать всюду. Я весь вечер суфлировал.

– Если суфлировали, то где же вы были, когда Уиттекер зависла на паузе во втором акте? Вы что, не могли подсказать реплику?

– Я подсказывал четыре раза, но актриса осталась глуха. Видимо, она крайне нервничала.

Простак пролил свет на загадку:

– Она, бедняжка, неважно себя чувствовала.

– Что?

– Так она мне сказала.

– А когда вы ее видели?

– В ее гримерке, после первого акта. Я давал ей кое-какие указания.

– Что?

– Указания. Подсказывал, что в той длинной сцене надо бы поддать жару.

Леман раздулся и стал похож на малого пророка, готовящегося проклясть людей за их грехи.

– Нет, из всех…

Фразу оборвал стук в дверь. Простаку повезло, как боксеру, которого спасает удар гонга.

– Войдите! – прокричал Леман.

– Может, Берни, – заметил Джек.

Это и вправду пришел Берни, но не один, а с дамой.

Берни Сэмсон, молодой человек с землистым цветом лица и видом суровой умудренности, которая приобретается лишь долгими трудами на Бродвее, был, как говорят в театральных кругах, правщиком. Несколько лет назад он нашел удачный ход для комедии, корчившейся в предсмертных муках. Режиссер что-то напутал, но и в ошибочном толковании его предложение спасло пьесу.

С тех пор Берни Сэмсон стал признанным правщиком драм. Своего рода стервятник, парящий над театральной сценой, он видел, как ставились и тут же умирали спектакли, и при гибели каждого принимал участие в таком вот консилиуме.

Молодую девушку, которую он привел с собой, звали Пэгги Марлоу, была она довольно известной хористкой с Бродвея. За ней водилась привычка поиграть с месяц в какой-нибудь музыкальной комедии, а потом вдруг сорваться и укатить во Флориду. Была она эффектно одета и на редкость хороша собой.

– Привет, – поздоровался Берни, кинув шляпу на кровать. – Эй, Джо! Как поживаешь, Маки? Со мной молодая дама, – махнул он рукой в сторону Пэгги. – Это мисс Марлоу, ребята.

– Здрасте. – Мисс Марлоу выпустила облачко дыма, ее красиво очерченные губки неизменно украшала сигарета в длинном мундштуке, как шляпа-дерби голову Лемана.

Джек МакКлюр познакомил всех.

– Миссис Леман… Мистер Бенхэм… мистер Фиппс.

– Рад познакомиться с вами, миссис Леман. Алло, мистер Бенхэм. Приветик, мистер Фиппс. А, шипучечка, – заметил Берни, увидев шампанское.

Мистер Леман упорно придерживался главной линии. Он нахмурился на шампанское, привносящее, по его мнению, фривольную нотку, не соответствующую важности момента.

– Так, Берни. Я хочу, чтобы ты сказал нам, что ты думаешь насчет спектакля. Мистер Сэмсон, – объяснил Леман, адресуясь к Бенхэму, – специально приехал из Нью-Йорка, чтобы посмотреть его и внести поправки. Если потребуется.

– Если? – фыркнула Фанни. – Что значит – если?

– Вот как? – Сесил Бенхэм, нисколько не обрадовавшись, окинул правщика настороженным взглядом. В былые дни он навидался таких Берни, и они не вызывали у него ни малейшей симпатии.