Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес

– Как мило с вашей стороны! А я уже решила, вы о моем существовании и думать позабыли.

– У-ух! – в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

– А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

– Эд, это ты?

– Нет! – загремел Хамилтон.

– А это – Чарли. Эд, в пятницу годится?

– Нет! – прогрохотал Хамилтон. – Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

– Разумеется, если хотите, – отозвался нежный женский голосок, – но…

– Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, – поспешно объяснил Хамилтон.

– A-а! Так о чем мы говорили?

– Я намеревался…

– A-а, вспомнила. Телефон миссис Уоддингтон. Я как раз просматривала свою почту и, представьте, наткнулась на приглашение от мисс Уоддингтон на свадьбу. Как я вижу, свадьба завтра! Подумать только!

Хамилтон предпочел бы поговорить о другом, не о пустяках вроде женитьбы Джорджа Финча, но тему сменить оказалось трудно.

– Да. Венчание в Хэмстеде завтра. Джордж живет там в гостинице.

– Значит, тихая деревенская свадьба?

– Да. Наверное, миссис Уоддингтон старается поменьше афишировать Джорджа.

– Бедняга Джордж!

– Я поеду туда поездом в час тридцать. Хотите, поедем вместе?

– Не уверена, что вообще сумею выбраться. Накопилось много дел, меня ведь так долго не было. Давайте пока оставим вопрос открытым.

– Хорошо, – безропотно согласился Хамилтон. – Но в любом случае вы согласны пообедать со мной завтра вечером?

– С удовольствием.

Глаза Хамилтона прикрылись, и он стал переминаться с ноги на ногу.

– Так какой же номер миссис Уоддингтон?

– Хэмстед, 4076.

– Благодарю.

– Пообедаем в «Лиловом цыпленке», хорошо?

– Чудесно.

– Туда всегда можно попасть, если вас там знают.

– А вас знают?

– И очень близко.

– Вот и прекрасно. До свидания.

Несколько минут Хамилтон стоял в глубокой задумчивости, а отвернувшись от аппарата, с удивлением наткнулся взглядом на офицера Гарроуэя.

– А я и забыл про вас совсем. Так, дайте вспомнить… Вы сказали, что пришли?..

– Почитать вам стихи.

– Ах да, конечно.

Полисмен застенчиво кашлянул.

– Это, мистер Бимиш, небольшое произведение – учебный набросок, можно сказать, об улицах Нью-Йорка. Как они видятся патрульному полисмену. Мне бы хотелось прочитать их, с вашего позволения…

Офицер Гарроуэй покатал вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать особым голосом: такой он приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

– Улицы!

– Это заголовок, да?

– Да, сэр. А также – первая строка.

– Это что же, – вздрогнул Хамилтон, – верлибр?

– Сэр?

– Нерифмованные стихи?

– Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы – прием слишком банальный.

– Я действительно так говорил?

– Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочиняются такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду изрекал теории, какие процитировал его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «кровь»? В нынешнем его настроении ему верилось в такое с трудом!

– Странно! – пробормотал он. – Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза.

Улицы!Мрачные, безжалостные, мерзкие улицы!Мили и мили мучительных улицНа Восток, на Запад, на Север,А уж тем более на Юг!Печальные, унылые, безрадостныеУлицы!

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

Я меряю эти скорбные улицы,Невыносимо страдая.

– Почему? – полюбопытствовал Хамилтон.

– Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

– Нет, я имел в виду – отчего вы страдаете?

– Потому что, сэр, сердце мое истекает кровью.

– Кровью? Ваше сердце?

– Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце – ну, истекает.

– Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но – продолжайте.

Я вижу, как мимо снуют серые люди,Кося и виляя взглядом,Глаза их блестят смертоносной злобой,Они – прокаженные улиц…

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Мужчины, которые были мужчинами,Женщины, бывшие когда-то женщинами,Дети, сморщенные обезьянки,И псы, которые скалятся, кусают,рычат, ненавидят.Улицы!Мерзкие, зловонные улицы!Я шагаю по этим бесстыдным улицамИ смерти взыщу!

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

– Все понятно! – заключил он. – У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

– Нет, сэр.

– А высокая температура?

– Нет, сэр.

– Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько встречается приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка толпы милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

– Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

– Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии категорически неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна – сладчайшее и божественнейшее из всех человеческих чувств, любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, – это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир воспевал экстаз любви, а уж он понимал, что к чему. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному – в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает мелодии из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем.