Нерон

Что бы там ни говорили о массе язычников египтян, греков и иудеев — Александрия все-таки христианский город Римской Империи. В ее окрестностях монахов больше, чем где бы то ни было на всем свете. Несмотря на это, императорское правительство равнодушно к защите христианской веры. Его высочеству наместнику время от времени, кротко или нет, приходится напоминать о том, что он христианин. Его высочество любит греческое язычество чисто эстетической, но тем не менее опасной любовью. Даже к богатым александрийским евреям он относится с симпатией. Эта равнодушная позиция правительства страны виновата в том, что Константинополь относится так консервативно к Академии, оставляет старых языческих профессоров на их кафедрах и даже назначает в учителя дочь Теона, крестницу наказанного богом Юлиана.

— Видите ли, мой друг, другие язычники довольствуются, по крайней мере, своей математикой или ботаникой. Это нехорошо, но все же может быть терпимо.

Эта же созданная адом женщина осмеливается не только преподавать греческую науку и греческую философию, но даже оспаривать святые заветы нашей веры.

А нам отдали только старый, переживший самого себя Серапеум, где сохранялась иероглифическая мудрость египтян. Она не была нам опасна, ее можно было бы уничтожить давным-давно. Пожалуй только для практики было полезно разрушить одно такое языческое гнездо.

— Так оно уничтожено? Уничтожено, как и старые гробницы? А ведь Серапеум считается красивейшим зданием на всем побережье Средиземного моря!

— Здание, быть может, стоит еще и теперь, — сказал священник. — Во всяком случае далеко не шутка уничтожить это гнездо. Серапеум настолько же храм, как и крепость. И потом вы же знаете, спокон веков среди египтян и греков он считается величайшей святыней. Даже среди христианского простонародья распространено суеверие, что благословение страны, то есть разлив Нила, связано с существованием большой статуи Сераписа.

— Так он еще цел?

— Боюсь, что в данную минуту его уже нет. Как кажется, в Константинополе заговорили решительно, и его высочество получил строгий императорский приказ сравнять с землей языческие постройки страны. Такому приказанию даже его высочество должен подчиниться. И к этому прибавлен категорический приказ использовать для разрушения храма машины, построенные Теоном, отцом Гипатии — для персидских войн своего покровителя Юлиана. Тяжелые осадные орудия только на Серапеуме можно испытать как следует. Теон и Гипатия, конечно, будут довольны.

Вольф угрюмо смотрел в темноту ночи; ярче чем по ночам на Афинском Акрополе сверкал Орион. Не простившись и не поблагодарив, оставил он священника. Но он не мог вернуться в каюту. Все снова взглядывал он на юг, где лежала Александрия и куда после долгого ученья должен был он вступить в самый разгар борьбы земли с духом.

Он оставил при себе рассказы священника и потому лучше товарищей понял то, что они увидали, когда на следующее утро вступили в новую гавань Александрии. Там, где обычно прибывающий корабль окружали сотни коричневых лодочников, — с диким гамом предлагавших свои товары и свои лодки, где обычно еще до того, как падал якорь, начиналась торговля — плоды и рыбы влетали на борт, а монеты сыпались вниз — теперь к прибывшим явился один старый ленивый перевозчик. Он сразу перевез всех на землю. Багаж они должны были оставить на судне. Так же пусты были набережные вдоль всей портовой улицы. Громадный город казался вымершим: сегодня должны были разрушать Серапеум. Перевозчика не пустила слабость. Было бы интересно посмотреть, услышать треск. Да, но стране это принесет несчастье. Нил, наверное, не поднимется в этом году, но ведь императору в Константинополе нет дела до голода в Александрии.

Перевозчик поплыл в своей лодочке обратно, чтобы перевезти ящики и сундуки, и друзья вместе со священником стояли одни на пристани. Казалось, что на бесконечной портовой улице царит праздничный отдых. Налево, где улица превращалась в площадь, виднелись рядом обе враждебные резиденции, недалеко от воды — собор, а глубже к городу — Академия. Но ни один молящийся не входил в церковь, ни один ученик — в школу. Только на отдаленной береговой улице, ведшей мимо собора ко дворцу наместника, замечалась жизнь. Вдали перед дворцом стояли, выстроившись, солдаты.

Внезапно новоприбывшие уловили над легким шумом волн отдаленный звук, похожий на начало урагана, и, не говоря ни слова, они зашагали по хорошо знакомым улицам ближайшим путем к Серапеуму. Они вышли из нового греческого квартала и, миновав несколько уличек египетского квартала, пораженные бедностью и грязью этих несчастных глинобитных хижин, вдруг после резкого поворота очутились на колоссальной площади Серапеума, от которого их отделяла пятидесятикратная человеческая стена. Посредине пространства на небольшой возвышенности все еще возвышался почти неповрежденный храм, хранивший статую могучего божества и тысячелетние сокровища иероглифической мудрости.

Сквозь колоссальные колонны можно было видеть могучую внутреннюю постройку, служившую жильем, библиотекой и школой египетским жрецам. Двери были сорваны, и под колоннами лежали груды книг. Также впереди, где стоял отдельный колоссальный храм святого бога Сераписа, святыня не осталась нетронутой. Стены остались в целости, и только острый глаз Вольфа различал тонкую трещину, прорезавшую стену святилища.

Когда друзья достигли площади, священник отделился от них. Молодые люди узнали сейчас же, что значила эта воцарившаяся тишина и чего ждали: два часа тому назад солдаты наместника, несмотря на его отсутствие, начали правильную осаду пустого Серапеума.

Гнев Сераписа должен был сейчас разразиться! Гранитный таран колоссальной стенобитной машины после трех ужасных ударов даже не покачнул колонны. Были отправлены гонцы к наместнику и к Теону, строителю стенобитни.

Толпа ждала.

— Я здесь у себя дома, — сказал Вольф и показал пальцем на башнеподобную стену черного здания на углу переулка, ведшего от Серапеума к кладбищу египетского квартала.

— Там? — удивился Александр, — в заколдованном доме? Там ведь живет старый вояка!

— Мой отец.

Друзьям не осталось времени для удивления. Тем же путем, каким пришли они, медленно приближалась странная процессия. Сперва несколько священников и воинов, за ними старый, сгорбленный седовласый Теон, а рядом, заботливо его поддерживая, но гордо выпрямившись, шла стройная молодая женщина. Друзья увидали только белое шерстяное платье, темное покрывало, бледные щеки и пару громадных глаз, но это, очевидно, была Гипатия, с именем которой приехали они из Афин За Теоном и его дочерью теснилось более ста юношей, в которых по их однотонным, широким, черным шапочкам можно было узнать учащихся.

Над площадью поднялся гул: строитель пришел, а наместник отказался явиться. С тысячью приветственных или гневных возгласов толпа раздвинулась перед пришедшими. Совсем близко от друзей прошла Гипатия. Ее удивительные черные глаза, не отрываясь, смотрели на отца, которому она что-то тихо говорила. Она не видела ничего, но друзья разглядели ее, и Вольф так сжал плечо Троила, что тот застонал, а Александр сказал не проронившему ни слова Синезию:

— Ни звука, молчи!

Друзья присоединились к студентам, отделявшим Гипатию от толпы, и медленно продвигались недалеко от нее. Без слов, с одинаковым чувством в душе: хорошо, что мы здесь!