Несчастный случай

Толстяк заерзал на своем стуле.

— Все это больно хитро, на мой взгляд, — проворчал он. — Газетная болтовня, только и всего. Гитлер, может, и избранный, как вы выражаетесь, но только он — избранный сукин сын, так это один черт.

— Наверно, англичане говорили то же самое про Вашингтона.

— Ну, ну, бросьте! Еще чего — сравнивать Гитлера с Вашингтонам!

— Да не в том дело. Издалека, да еще во времена больших потрясений всякого вождя можно изобразить в ложном свете. Это еще не значит, что все они одинаковы.

Толстяк вздохнул: тебя, мол, не переспоришь. Этот молодой человек в начале вечера почему-то ни слова не вымолвил, но стоило ему раскрыть рот — и оказалось, что это настоящая говорильная машина. Всем прочим оставалось только слушать его да задавать вопросы или вставлять что-нибудь вроде: «Одну минуту…» — или: «Но вы забываете…» Что касается высокого, он в душе соглашался со многим из того, что доказывал молодой человек, — но уж очень он рубит сплеча, очень уж распинается… Высокий считал, что молодой человек чересчур резок.

Итак, он с пренебрежительной усмешкой смотрел на толстяка, но не находил что сказать — и вообще все это не доставляло ему удовольствия. Он бросил взгляд на дверь столовой. На пороге стоял Бисканти; Луис Саксл и его спутница подошли к нему и, видимо, прощались. В эту самую минуту Луис посмотрел в садик и встретил взгляд высокого. Они, собственно, не были знакомы, но нередко встречались за обедом и всякий раз обменивались несколькими словами. Луис издали помахал ему рукой, кивнул и толстяку и его соседке — с ними он тоже часто встречался здесь. И тут высокого словно что-то толкнуло, и у него вырвались необдуманные слова:

— Эй, Саксл, — окликнул он, вставая из-за стола, — идите-ка сюда! У нас тут объявился настоящий наци и такого наговорил… Идите сюда. Вы ведь еврей? Вот потолкуйте с ним.

Не успев договорить, он уже устыдился своей выходки. Потом подумал: Саксл — еврей, то, что я сказал, вполне разумно, я только не совсем удачно выразился. Но вдруг его снова обожгло стыдом, и он виновато посмотрел на тех троих у порога. Позади него раздался голос молодого человека:

— Не к чему обсуждать это с евреем.

Высокий не обернулся, он по-прежнему стоял у своего столика. Несколько мгновений слышно было одно только радио; все застыли, никто не двигался, только Тереза стиснула руки, живые глазки толстяка перебегали с одного лица на другое, а его спутница опустила голову. Луис Саксл не шевельнулся. Спокойно, почти задумчиво он смотрел на молодого человека, и тот тоже молча смотрел на него.

«И зачем только я это сказал, не надо было так говорить», — твердил себе высокий. А толстяк думал: «И черт его дернул выскочить… а все-таки, мне кажется, есть тут доля правды». В Бисканти закипала ярость, и он еще не нашел слов, чтобы дать ей выход, а Тереза была не в силах вымолвить ни слова, ее переполняли волнение, ненависть, любовь.

Луис быстро взглянул на Терезу, на Бисканти и подавил вздох. Молодой человек, в сущности, говорил без особой враждебности, и голос его прозвучал почти бесстрастно. Таким рассудительным тоном обычно утверждают истину или устанавливают исторический факт. Вот это-то и главное: в этих людях нет живой, личной злобы, в них вообще нет ни намека на живое, личное чувство. Заметил ли это кто-нибудь? — думал Луис. Понял ли кто-нибудь, что это — квинтэссенция происходящего, того, что настигает тебя и за морями и океанами? В нем вспыхнуло желание объяснить это всем и каждому, но не менее сильно было и желание сказать им, чтобы они забыли этот разговор.

Прошли секунды — восемь или, может быть, десять, но это очень долго, когда несколько человек не в силах прервать молчание, — и все эти долгие секунды Луис смотрел на молодого человека, по крайней мере, не отводил глаз. Тот тоже смотрел на Луиса, и лицо его ничего не выражало, как будто он давным-давно ни о чем не думал и ни слова не говорил.

Внезапно молчанию настал конец: ярость Бисканти вырвалась наружу. Он сошел по двум ступенькам, ведущим в сад, и обратился к молодому человеку:

— Уходите отсюда. Вставайте из-за стола и уходите. Прошу.

Молодой человек вскинулся было…

— Вам не следовало так говорить, — с упреком начал Бисканти, и вдруг громовым голосом: — Вон отсюда!

Луис тоже спустился в сад, предостерегающе протянул руку. Лица у всех стали испуганные. Бисканти, ни на кого не обращая внимания, глядя только на молодого человека, у которого теперь лицо было такое же испуганное, как у остальных, двинулся к нему. Тот поднялся и медленно попятился за столик. Бисканти наступал: он протянул руки и взял молодого человека за плечи. Тот запротестовал, но вяло и безуспешно. Попробовал вырваться, но хватка у Бисканти была железная. По-бычьи наклонив огромную голову, Бисканти повел перед собой пленника к дверям.

Почти уже у порога молодой человек попробовал высвободиться — не то чтобы очень резко, скорее — просто чтобы удобнее было подняться по ступенькам. Напрасная попытка. Бисканти ринулся вперед, негромко повторяя: «Нет… нет, нет! Нет… нет, нет!» — словно творя заклинания.

Молодой человек с размаху налетел на стойку, где стояли радиоприемник, миска с маслом и графин с водой: приемник подскочил, заскрежетал и умолк.

Миг — и пленник снова стал пленником; весь красный, явно возмущенный, он, однако, не сопротивлялся. Бисканти заставил его подняться по ступенькам, выпроводил через ресторан в прихожую и дальше, к двери, ведущей на улицу. Луис, Тереза и остальные, сбившись в кучку у входа в сад, как завороженные смотрели на все это. Они видели, что Бисканти распахнул парадную дверь, и услышали его голос:

— А теперь, прошу покорно, уходите и не приходите больше, я не желаю видеть вас у себя.

Молодой человек заколебался, оглянулся на них. И всем им на миг стало его жаль.

Высокий — больше для отвода глаз, а толстяк — чтобы выразить свое восхищение, — жаждали многое оказать об этом изгнании, о том, как выглядел молодой человек в такую-то минуту, а мистер Бисканти — в другую. И возвратившийся тем временем Бисканти, смущенно улыбаясь, тоже вступил в этот разговор. Все складывалось так, что можно было и не упоминать о преступлении, которое повлекло за собою такое наказание. В сущности, стало даже весело, воинственный марш Бисканти всем принес облегчение. Но Луису было не по себе: опять всё запуталось, теперь уже потому, что все так милы… Скорей бы уйти отсюда, но как это сделать? Наконец Тереза сказала несколько ласковых слов Бисканти — и, обменявшись улыбками, рукопожатиями и добрыми пожеланиями, выслушав еще несколько анекдотов и воспоминаний о грозном гневе мистера Бисканти, после многих напутствий и обещаний не забывать, Луис и Тереза откланялись.

Они поднялись во второй этаж, миновали музыкальную комнату. Обе двери приотворены; в комнате человек пять сидят за большим круглым столом, но они поглощены игрой, никто не поднял глаз. Луис и Тереза на цыпочках проходят мимо, поднимаются по лестнице в комнатку Луиса — и дверь закрывается за ними.

Прошло около часа, и свет в комнатке погас. А в это время в большом доходном доме, что за садиком Бисканти, в комнате напротив зажегся свет, какой-то человек отошел от окна, сел за стол и включил радио. В эту самую минуту тяжелый германский крейсер «Шлезвиг-Гольштейн» рассекал воды Балтийского моря, медленно двигаясь сквозь ночь к замершему в ожидании городу Данцигу. Но сведения об этом не были еще получены, и человек у радиоприемника узнал не больше того, что слышали раньше посетители сада, где сломанный приемник молчал, приткнувшись в темноте между миской с маслом и графином с водой.