Несколько дней из жизни следователя (сборник)

— Послушай, Красин, — сказал при очередной встрече с оперативником Петрушин, — я не могу гнаться сразу за тремя зайцами, меня это угнетает. Надо что-то делать.

— Выбрось Михнюка — останутся двое, — посоветовал Красин.

— Двое — это тоже много. А Михнюка я не могу выбросить, он мне интересен и антипатичен. Капитан, найди что-нибудь на Михнюка, — покорно, без гордыни попросил Петрушин.

— Что значит «найди»?—деланно возмутился Красин.— Ты на что намекаешь?! Я девушка честная и этим делом не занимаюсь.

— Я что-то чувствую за Михнюком, — уныло продолжал Петрушин.

— А за Сапоговым с Черемных ты, часом, ничего не чувствуешь? У меня, например, зарождаются смутные предположения, что они тоже могут иметь некоторое касательство к данной истории.

— С этими проще, понятнее...

— Что понятнее, что понятнее! — взорвался Красин. — Надо брать Сапогова и не размазывать по бланкам протоколов интеллигентские слюни. Хватит в конце концов играть в жмурки!

— А Черемных? — спросил Петрушин.

— И его тоже.

— Как, сразу двоих? Ты считаешь, что они соучастники?

— Там разберемся. Надо брать и делать обыски. Одного посадим, перед другим извинимся, и дело кончено. Нынешнее состояние нетерпимо. Мы сейчас в положении буридановых ослов: стоим посреди трех стогов сена и подыхаем с голоду от неспособности выбрать и действовать. А если завтра кто-нибудь из этих ребят — снова ромбовидным предметом по темени? Перед кем и как ты будешь извиняться? Этика-эстетика? Нравственное чувство? Меня мама так учила? Я хотел быть хорошим? Чтоб я еще раз с тобой в паре работал — дудки! Пусть переводят в паспортный стол, буду прописки оформлять.

— Капитан, дай мне что-нибудь на Михнюка, — опять виновато промолвил Петрушин.

Красин замер с открытым ртом. Помолчали. Покурили.

— Есть идея, советник, — заговорщически сообщил Красин. — Ты, я знаю, пионер в области одорологии. Вынимай из сейфа рукавицы, пора. Мы этих троих «обнюхаем» буквально за минуту и никому ничего не скажем. Я все беру на себя. Для оперативных целей одорологию никто не запрещал.

— Кончай фантазии, — кисло отреагировал Петрушин. — Я стар для таких авантюр, я о душе уже подумываю. Известный тебе турецкоподданный завещал чтить уголовный кодекс, а я завещаю чтить уголовно-процессуальный: так спокойнее, бессонница не мучит. Да и, не скрою, пенсию хочу получить, а до нее надо дослужиться.

— Какой-то ты стал вялый, Вова, вялый, рассудительный и неинтересный. Ты стал бояться рисковать, ты покрываешься академической плесенью.

— Мудреем, — вздохнул Петрушин. — Я, знаешь ли, понял, что заканчивать дела можно и без особого риска, а месяцем раньше, месяцем позже — в этом ли суть? Героем, кстати, я никогда и не был. Я по натуре добрый, мягкий и домашний человек— так мне говорит мама. В молодости это проявлялось не очень заметно, а сейчас, с годами, мне все больше неприятно, когда люди обо мне плохо думают, пусть даже и плохие люди. Правильно, я хочу быть хорошим. Я не разделяю заповедь о непротивлении, но и «противление» до оголтелости — это тоже не заповедь.

Дело № 23385.

Бурдин с портфелем решительно шагал по улице, решимость читалась и в глазах его. Зашел в сберкассу, взял бланк ордера, но неожиданно заметил Ускова. Тот сидел спиной к Бурдину и старательно заполнял ордер. Николай Семенович замер с бланком в руке, решимость сменилась смятением. Осторожно развернувшись, он почти на цыпочках вышел на улицу и поспешно удалился. Завернув в ближайший переулок, Бурдин сбавил шаг, а потом и вовсе остановился. Переждав минут пятнадцать, он вновь направился к той же сберкассе. Ускова уже не было.

Бурдин принялся внимательно изучать вывешенные на стенах объявления. Он явно что-то искал. Вот, кажется, нашел. Заполнил бланк и стал к окошечку контролера. Молодая блондинка по ту сторону окошка, бегло просмотрев ордер, округлила от удивления глаза. Потом, придя в себя, выглянула в окошко, внимательно рассмотрела клиента и быстро удалилась. Бурдин нервничал. Вскоре девушка-контролер возвратилась.

— Вот здесь, — указала она на бланке, — напишите свою фамилию, имя и отчество.

— А без этого нельзя? — справился Бурдин.

— Никак нельзя.

Бурдин достал ручку, постоял в сомнении, а затем, решившись, вписал фамилию и передал ордер в окошечко.

— В кассу, пожалуйста, — пригласила контролер.

Бурдин подошел к окошечку кассира, открыл портфель и вытряхнул на стойку кучу денег. Стоявшая сзади старушка застыла в изумлении. Бурдин достал портмоне и добавил к сданному еще несколько купюр. Покончив с этим, он медленно развернулся и, сутулясь, вышел на улицу.

А через два дня секретарша доложила Бурдину, что в приемной его дожидается корреспондент.

— Николай Семенович, — бойко начал он, — нам сообщили, что вы перевели в Фонд мира крупную сумму своих сбережений. Мы бы хотели подготовить материал...

— Зачем? Не надо! Не выдумывайте! — испуганно запротестовал Бурдин осипшим от волнения голосом. — Ну сдал и сдал...

— Николай Семенович, — деликатно прервал корреспондент,— я понимаю — скромность... Но ведь нужен, нужен такой материал, не мне вам объяснять.

— Зачем трубить, зачем обязательно трубить? — с мольбой в голосе возражал Бурдин. — Неужели мы не можем без этого!?

— Сегодня мы уже дали небольшую информацию...

— Где, что дали?

— В «Вечерке». Так что факт уже стал достоянием, как говорится. Теперь-то чего скрывать. Знаете что? Не буду вас пытать, напишу все сам, только согласую некоторые моменты. Вы участник войны?

— Да.

— Видели ужасы, кровь, разрушения?

— Да.

— Это не должно повториться...

— Да.

— Все понятно, не волнуйтесь, простите, ради бога, больше не буду.

— Не надо этого, прошу вас, — еще раз безнадежно и устало попросил Бурдин.

— Все, ухожу, ухожу. До свидания.

— Господи, да что же это такое! — прошептал Бурдин в отчаянии.

В кабинет ворвался Симонин с газетой.

— «Патриотический поступок», — процитировал он язвительно и бросил газету на стол Бурдина. — Неплохая афиша для проворовавшегося председателя. Как это понять, Николай Семенович?

— Замолчите и подите вон! — истерически взорвался Бурдин.— Я не обязан отчитываться перед вами в своих поступках!

Симонин сменил тон:

— Успокойтесь, давайте объяснимся. Как это понимать все же, Николай Семенович?