Несколько дней из жизни следователя (сборник)

— Нет, Сонечка, что ты! — ужаснулся Бурдин такому предположению.

— Конечно, ты не мог...

— Я не мог, Сонечка, Я их сдал, все до копейки, и свои сдал — все, что было. Я теперь больше... не буду.

— И правильно, Коля, правильно! — горячо поддержала жена.— Ты нашел в себе силы, ты поступил мужественно. Теперь надо пойти и все рассказать, все, все, слышишь?

— Да, да, надо пойти, — легко согласился Николай Семенович поначалу, а потом вздрогнул и растерялся: — А как же мы... будем? Ведь меня посадят и уже не выпустят. Я узнавал: там до пятнадцати лет и даже больше... Мы никогда не увидимся...

— Да что ты, Коленька! — ужаснулась жена.

— Да, да, Соня, это конец, — прошептал Бурдин.

— Как же быть? Ведь и так тоже нельзя, мы же не сможем., Ах ты господи! Ну почему пятнадцать лет! Ну почему обязательно! Ты же не злодей какой, не убийца. Ты хороший человек, но слабый. Ну кто тебе сказал, что обязательно пятнадцать? Гораздо меньше, гораздо меньше! — истово убеждала жена, стараясь убедить и успокоить саму себя. — Я вот что подумал еще, Коля. Как-то неправильно получилось с деньгами, ты оказался в ложном положении. Это стыдно, нестерпимо.

— Я не хотел, Сонечка, я думал просто сдать. А оказалось — «просто» ничего не бывает. Хочешь лучше, а получается... Как птица в силке.

— Это всегда так, Коля, когда лукавить начинаешь, обманывать, да еще если и не умеешь. Поэтому очиститься надо обязательно, а то еще хуже будет.

— А сын как же?

— Я Лёне все объясню.

— Но ведь этого не объяснишь. Не в командировку же уехал.

— Я объясню, объясню, — убеждала жена, — он поймет.

— Ой, нехорошо-то как! А Самойловы? Они уже не придут к нам. И ты совсем одна останешься.

— Як тебе приеду.

— Ты приезжай, приезжай. А то я умру там...

Утром Бурдин решительно настроился идти в прокуратуру и все рассказать — честно, без утайки. Спускаясь по лестнице, он открыл почтовый ящик и достал газеты. На пол плавно опустилась маленькая синеватого цвета бумажка. Бурдин поднял ее, лихорадочно пробежал глазами, и сердце его захлебнулось, он сел на ступеньки. Это была повестка в прокуратуру.

— Я по вызову, Бурдин моя фамилия.

— Проходите, садитесь, — едва оторвавшись от бумаг, пригласил Петрушин.

Бурдин осторожно, бочком присел на стул.

— Как правильно — Бурдин или Бурдин? — поинтересовался следователь, глядя в бумаги.

— Бурдин, на «и» ударение... Наверное, по поводу посадочного материала? — высказал предположение Бурдин, прервав затянувшееся молчание.

— Да-a, «посадочного материала» накопилось, — Петрушин побарабанил пальцами по толстой папке с документами. — Пора объясниться.

— Вы знаете, качество посадочного материала — это действительно наша ахиллесова пята. Претензии получаем от потребителей, и правильные претензии. Но у нас свои трудности. Инициатива, как говорится, наказуема. Материал мы заготовляем у населения, а он у них часто низкосортный. Вот и выходят недоразумения... иной раз. И в чем главная трудность: материал закупаем оптом, каждую луковицу не проверишь. Вот и получается... иной раз, — Бурдин говорил быстро, торопливо, боясь остановиться, боясь, что перебьют, и тогда все...

— Не о том говорим, Николай Семенович, — Петрушин пристально посмотрел на Бурдина.

— А о чем надо? — растерялся Бурдин.

— В руководимой вами организации совершались хищения. По предварительным данным, их общая сумма составила 326 тысяч рублей.

— Сколько?! — сдавленно прошептал Бурдин.

— 326 тысяч, — жестко повторил Петрушин.

— Боже, какой ужас! — Бурдин рванул галстук. — Я не знал, я этого не знал!

— Что, совсем не знали?

— Знал, конечно, знал, — торопливо подтвердил Бурдин,— но... не столько. Откуда это?

— Все оттуда, с посадочного материала. Я вынужден арестовать вас, Николай Семенович.

— Как, прямо... сейчас? Может, я бы сходил попрощаться? Всего час, всего один час...

— Нет, это невозможно, — отрезал Петрушин.

— Ну да, ну да...

Петрушину было откровенно жаль этого человека — униженного, обезоруженного, растерявшего последние остатки достоинства.

— ...С чего это началось? Ах, если бы знать, с чего это начинается, то и не начинал бы. — Бурдин в раздумье пожал плечами.— Всю жизнь гол как сокол, ничего не нажил. Вы посмотрите на мою квартиру — ничего нет там, ничегошеньки. Да и не стремился, поверьте. Работал учителем биологии. Работу любил. Олимпиады, инициативы... Заметили, назначили председателем общества. Да я и не хотел, отказывался. Но надо — значит, надо... И зачем я туда пошел?!

— Ну да, — посочувствовал Петрушин, — «общество» испортило. Сейчас бы работали себе учителем и были бы честным и порядочным человеком.

— Я вас понял. Честность не определяется должностью. Это здесь, глубже, — Бурдин постучал пальцем по груди. — Честный, пока нет возможности воровать. Многие так и умирают честными... А мне вот не довелось. Я познал себя. Сполна.

— Кстати, давайте уточним. У вас сколько сберкнижек?

— Три, было.

— Правильно, — подтвердил Петрушин, изучая соответствующую бумагу, — общая сумма вкладов—13 тысяч 635 рублей. Деньги со счетов ни разу не снимались, за исключением последнего. «патриотического поступка».

— Не-ет, ни разу, избави бог! — испугался Бурдин. — У нас ведь всю жизнь ни копейки на книжке не было. Да и самой книжки не было. Зачем? А тут, лет пять назад, собрались завести. Мебель старая, развалилась, решили скопить на новую. Скопили, больше тысячи. И вот тут, помню, червячок зашевелился внутри: надо снимать деньги, а жалко. Жалко, и все тут! С этой проклятой тысячей как-то надежнее было, увереннее. Возраст, что ли, такой подошел? Долго тянул, потом снял. И как без крыши над головой остался. А тут Симонин со своей идеей... Проходимца этого приволок...

— Это кто проходимец?—попросил уточнить следователь.

— Усков, кто же. И ведь заманчиво было: цветочный посадочный материал действительно нужен, а у нас его много, только организуй. Ну и организовали... Как же можно испохабить идею!..

Бурдин умолк, уставившись отсутствующим взглядом в окно.

— Вот меня всегда интересовало, — прервал молчание Петрушин,— как это делается в первый раз, в самый первый? Как переступают эту черту? Трудно, наверное, без подготовки: честный, честный — и вдруг сразу вор. Муки, потрясения, да? Или проще все?

— Посочувствовать хотите, — горько усмехнулся Бурдин.

— Ну если муки, почему не посочувствовать? Жалко ведь. Я тут одно дело о взятках вспомнил. Ответственный тоже товарищ был. Долго не решалось жулье к нему подступиться, потом все-таки решилось. И уж как готовились: купюры одну к одной подобрали, новенькие все, хрустящие. Папку красивую нашли, куда взятку вложить. Понимали люди, что трудно в первый раз. Решили таким вот эстетическим путем облегчить нравственные страдания. Ну а потом просто срам один: купюры мятые, разномастные— трояки, пятерки. И хоть бы в конверте, так нет — резинкой перетянут, и сойдет. А у вас?