Несомненная реальность

"революционные ячейки" сколачивают, чтобы потом арестовать и отрапортовать…

Сколько ни бей по рукам, не помогает. Тут нужны не солдафоны, а профессиональные сыскари.

Он вздохнул и махнул рукой.

– Конечно, если вы дадите мне сотню жандармских офицеров и год-другой времени, я примерно из половины сделаю грамотных сотрудников, а вторую с чистой совестью выгоню взашей. Но у нас нет года, тем более – двух на то, чтобы заниматься их надлежащим обучением. Зато есть проблемы с проведением обысков и арестов. Вы ведь знаете, Петр Павлович, что для этого мы привлекаем полицию. А для привлечения полицейских нужно загодя уведомлять начальство участков, да и то они могут на дыбы встать – как это так, наглые охранцы лезут на нашу территорию, где мы всех революционеров давно к ногтю взяли!

Дурново несколько секунд глядел на него тяжелым взглядом. Его рука бессознательно комкала страницы доклада.

– Хорошо, – наконец буркнул генерал-губернатор. – Вернее, плохо, конечно. Но что вы от меня-то хотите?

– Даже и не знаю, Петр Павлович, – хмыкнул Зубатов. – Нынешняя ситуация – всего лишь логичное развитие той, что сложилась три-четыре года назад. Еще и японская война положение усугубила. Да, я говорил и продолжаю говорить, что среди подпольщиков немало мрази со своими личными интересами, вплоть до откровенных бандитов, которые прикрывают революционными лозунгами банальные грабежи. Но в одном им отказать нельзя: сложившуюся ситуацию нужно менять. Купечество и заводчики недовольны, что им отказывают в заслуженном месте в обществе, ставя происхождение выше личных заслуг. Рабочие, изнуренные тяжким трудом, читают о том, как живет пролетариат за границей – а живет он там много лучше, чем у нас, и, само собой хотят того же. Крестьянская жизнь тоже ох как далека от пасторали – взять тот же недавний неурожай… Как не быть бунту в таких условиях? Пока правительство не осознает, что пришло время для реформ во всех областях общественной жизни, бунты не подавить.

– Вы, ваше превосходительство, говорите очень похоже на ваших идейных врагов, – скривился Дурново. – Можно подумать, что вы сами социал-демократ. Да, дожили…

– Дважды два – всегда четыре, даже если об этом рассуждает дурак или мерзавец, – пожал плечами Зубатов. – Я свои взгляды никогда не скрывал, а под прожектами, которые отправлял на высочайшее имя года три назад, готов подписаться и сегодня.

Знаете, почему меня так ненавидят все эти эсеры и эсдеки? Вовсе не потому, что я так эффективно их ловлю. Причина в том, что я, дай мне волю, могу выбить почву у них из-под ног. Я знаю, как это сделать, избавив страну от потрясений и сохранив самодержавие. Нужно всего лишь создать рабочие организации под патронажем специальных государственных структур…

– Увольте меня от своих проповедей, – повел рукой Дурново. – Я их уже слышал, и снова в полвторого ночи обсуждать не собираюсь. Не мое и не ваше дело решать, как переобустраивать Россию. На то есть более умные люди. Наше дело – верно служить императору. Надеюсь, против этого вы ничего не имеете?

– Вы знаете, что я отдам жизнь за государя императора, – тихо произнес Зубатов.

– И вам нет нужды иронизировать на этот счет. Что не отменяет факт бесцельности и бессмысленности моей работы. Все равно, что вычерпывать воду из дырявой лодки чайной ложечкой. Нужны преобразования – и в области политического сыска и охраны государственного строя, и в области государственного устройства. Без этого, боюсь, страна погибнет. Вы умный человек, Петр Павлович, и ваше слово имеет вес в высших кругах. Я хочу, чтобы вы попытались донести ситуацию до министра, а лучше – до государя императора…

Он поморщился и умолк..

– Кого я обманываю… Это наверняка бессмысленно, – Зубатов извлек из жилетного кармана золотые часы-луковицу, щелкнул крышкой и взглянул на циферблат. – Да, действительно, половина второго ночи. С вашего позволения, я откланяюсь. Надо поспать хотя бы часов пять.

Когда за директором Охранного отделения закрылась дверь кабинета, московский генерал-губернатор опустил голову и тяжело задумался. Он аккуратно расправил скомканные листы доклада и вновь пробежался глазами по строчкам. Тихо тикали в дальнем углу ходики. С бульвара донесся неторопливый перестук копыт, лязганье подков о брусчатку мостовой, громкое в ночной тишине – проехал казачий патруль.

Какое-то время Дурново читал. Потом выдвинул ящик стола, вынул оттуда донос, пробежал его глазами, хмыкнул – и медленно порвал в мелкие клочья.

– Жандарм-социалист, это надо же! – пробормотал он. – Чего только убогие не придумают…

29 сентября 1905 г. Санкт-Петербург. Каменноостровский проспект, дом 5

– Знаешь, как окрестили тебя в желтой прессе?

– Как же, слыхал, – весело хмыкнул Витте, теребя себя за треугольную бородку.

Его обычно жесткие серые глаза в этот раз благодушно поблескивали в свете льющегося из окна скупого света, пропускаемого к Петербургу тяжелыми осенними облаками. На высоком, с залысинами лбу играли блики. – "Граф Полусахалинский", да?

– И ты так спокойно об этом говоришь? – князь Оболенский нервно прошелся по комнате. – Всякая шантрапа, едва научившаяся держать в руках перо, выдумывает тебе клички!

– Да брось, Андрей, – отмахнулся от него бывший чрезвычайный посол. – Пусть себе тявкают. Помнишь, как у Крылова? "Ай, моська, знать она сильна…" Ты просто не представляешь, как я рад, что наконец вернулся в Россию. Осточертели мне эта Америка на пару с Японией, спасу нет. Как я по дому соскучился! Пусть себе лают.

По крайней мере, чувствую, что снова в Петербурге. Ты мне лучше скажи, нет ли кардинальных изменений по сравнению с тем, что ты мне писал в последний раз?

– Нет, радикальных нет, – пожал плечами обер-прокурор. – Но и улучшения – тоже.

Бунты то тут, то там, в Москве постоянные стачки и забастовки, а из Москвы по стране потихоньку расползается. Крестьяне чем дальше, тем больше неспокойны. В Баку и Батуме черт-те знает что творится. А император даже слушать не хочет о реформах.

– Так-таки совсем не хочет? – переспросил Витте.

– Ну, слушает с кислой физиономией и отмахивается. Кажется, я ему уже вконец надоел. Победоносцев ему на ухо нашептывает, что нельзя идти на попятную, что только сильная рука спасет Россию… впрочем, ты и сам знаешь.

– Знаю, – новоиспеченный граф погрустнел. – Ох, знаю. Ну, и что делать будем?

Молиться и надеяться на чудо?

– Это ты-то на чудо надеяться хочешь? – подозрительно взглянул на Витте Оболенский. – Сережа, не темни. Я же тебя знаю, как облупленного. Выкладывай, что придумал. Да не тяни давай, наверняка ведь за тем и позвал.

– Ну, Алексей свет Дмитриевич, ничего от тебя не скроешь, – развел руками Витте.

– Вот что значит молодежь! Куда нам, старикам…

Князь фыркнул. Он был всего на шесть лет младше Витте и уже разменял шестой десяток, но для Витте все равно оставался молодым.

– Ладно, ладно, не сердись, – развел руками граф. – В общем, Алексей, пока ехал я из Америки домой, думы думал разные. И, как ни крути, выходит так, что нельзя жить по-прежнему. Ушло прежнее время, ушло окончательно. Если двадцать или даже десять лет назад можно было жить по старинке, с просвещенным абсолютным монархом, то сейчас уже нет. Новый век наступил, век науки и техники, коммерции и предпринимательства. Видел бы ты Североамериканские Штаты! Новые заводы, фабрики, даже города растут как грибы там, где раньше только голые степи простирались. Биржи в расцвете – мясо, зерно, ценные бумаги. Вот это – будущее!

– То-то ты в Америке перед газетчиками стелился, – с холодком в голосе заметил Оболенский, разглядывая ногти. – Дошли тут до нас некоторые номера…

– Надо же было мне погладить их по шерстке, – фыркнул граф. – Мне эту кость собакам бросить было не сложно, а выгода ощутимая вышла. Пусть их радуются от счастья, что русский политик похвалил. Нет, не идеал нам Америка, но учитель знатный. Пора давать купцам да заводчикам права, ох, пора. Силу они давно себе забрали, деньги теперь у них, а не у дворян, а сила – она нынче в деньгах, а еще в фабриках и мануфактурах. А коли станем думать, как раньше, что черные людишки, пусть и с деньгами, нам и в подметки не годятся, плохо все это кончится. Знаешь, как дрожжи тесто в бадье изнутри распирают? Вот наши собственные фабриканты и есть те дрожжи. Не снимем гнёт с крышки доброй волей, сами выдавят. А снимем – и стране выгода будет, и мы с тобой в убытке не останемся.