Нет иного света

Всерьез и осознанно я влюбился в 10-м классе в девочку по имени Ирина .

Эта любовь имеет №5, но на самом деле является первой в классическом понимании. Она сопровождалась стихами, пылкими объяснениями, признаниями и серьезным телесным томлением, какого прежде я не знал.

Имя привязало навсегда; порой овладевая 7-й, 8-й или 10-й по счету Ириной, я воображал, что имею самую первую из всех, так мною и не познанную.

В результате Ирин в моей памяти осталось целых 14.

(Одной из них, сокурснице по матмех факультету, маленькой Ирине Ю. еще в 1978 году было написано стихотворение на обороте ее фотографии, сделанной мною на Сенатской набережной Ленинграда ).)

* * *

Но и это еще не предел!

* * *

Ощущая с детства имманентную тягу к одной из героинь великого романа, о которой писал в эссе «Онегин? Ленский… Германн!» , я обозначил для себя 19 Ольг.

* * *

Одной из них (О.С.) посвящено много стихов, едва ли не лучших в моем наследии ).

Эта Ольга С. – моя (увы, оставшаяся не доведенной до конца) любовь №10, была самодостаточной и спокойной.

Спокойной до такой степени, что, работая санитарным врачом на тогда еще живой Уфимской кондитерской фабрике, пропустила сифилис у работницы на конвейере – беспрецедентный случай обсуждала вся местная медицинская общественность.

* * *

Что же касается Ольгиной старшей сестры…

Ни одной Татьяны в моих приятных списках нет.

Зато моей неудачной любовью №6 была именно Татьяна ).

(Причем в фамилии своей лишь 2-й и 3-й буквами отличающаяся от Лариной, а по отчеству совпадающая с Татьяной Кузьминской, прототипом Наташи Ростовой из «Войны и мира». Моя одногруппница, ленинградка и генеральская дочь со всеми вытекающими безрезультатными последствиями романа.)

* * *

Была в моей чисто литературной жизни даже одна знакомая Нателла, со звучной греческой фамилией Папянци.

Вместе со своей сестрой Ольгой (!) она руководила двумя киностудиями.

Милые сестры-гречанки – красивые, как две Афродиты – 2 раза покупали у мене права на экранизацию моего «Зайчика» ) – подарили удовольствие два раза слетать в Москву за их счет (со всей атрибутикой VIP-сервиса вплоть до огромного плаката с моей неблагородной фамилией, который держал над головой присланный за мною водитель в Домодедовской толпе встречающих) и принесли мне доход в несколько тысяч долларов.

* * *

А вот с Иннами у меня все складывалось иначе.

Одну из них, подругу своей первой жены Инну П.-Я. (не после замужества, а с рождения носившую двойную фамилию в силу одинаковой значимости и матери и отца), я не воспринимал как женщину, хотя к тому не имелось причин.

Вторую – подругу второй жены, Инну А. – я ненавидел как человека, и к тому причины имелись.

Третья же, моя бывшая сокурсница по матмех факультету ЛГУ Инна Р., была женщиной замечательной со всех точек зрения. И относился я к ней более чем хорошо. Но однажды мы прожили с нею неделю в однокомнатной квартире. Общались целыми днями, гуляли по жаркому летнему городу, за ужином каждый вечер пили коньяк и спали, естественно, бок о бок – наши кровати были разделены полуметром. Но за все ночи я ни разу не протянул руки.

* * *

Психофизиологическое неприятие имени «Инна» нашло у меня литературное выражение.

Инной я окрестил самую несимпатичную женщину из моих произведений – жену главного героя в романе «Хрустальная сосна» ).

* * *

Все описанное иррационально, но все именно так.

Приверженность к определенным женским именам порой доходила у меня до абсурда.

Достаточно вспомнить 2 эпизода из среднего периода моей литературной жизни – из эпохи литобъединении Рамиля Хакимова при газете «Ленинец», о котором говорилось в мемуаре «Уфа» ).

* * *

Однажды на заседание «лито» пришла поэтесса Лариса К.

Впоследствии она выпустила книгу; стихов ее я не помню, а на современных порталах ее, к сожалению, не нашел.

Но имя «Лариса» всю жизнь относилось в числу самых приятных для моего слуха и самых любимых для моей души – и в те дни от той женщины я просто млел.

Она была не просто красивой, а заставляла меня трепетать.

Хотя реальную (разумеется, совсем другую!) Ларису – единственную за всю жизнь – я присовокупил к своему списку десятилетиям позже…

Но это – совсем иная история.

* * *

Приходила на Хакимовское литобъединение и поэтесса Лина С.

(Эта женщина состоялась и как поэт и как человек; сейчас она – доктор философских наук и профессор, и при том пишет очень хорошие, пронзительные и грустные стихи )).

Изначально я проникся к ней тоже из-за имени.

Оно напоминало мне об ушедшей эпохе советских номинативных неологизмов.

Например, мою маму звали «Гэтой», и непосвященные считали его либо кратким вариантом немецкой «Гертруды», либо усеченной «Гретой» не-Гарбо, либо русификацией еврейского «Гита» (хотя, увы, еврейской крови во мне нет ни капли). На самом деле имя было придумано моим дедушкой Василием Ивановичем в 1930 году, в эпоху буйства «Марленов», «Октябрин», «Красарм» и даже «Оюшминальдов». И возникло оно от аббревиатуры «ГЭТТ», что означало «Государственный ЭлектроТехнический Трест». Эту надпись прочитал мой дед – парторг ЦК одного из танковых заводов Ленинграда – на первом советском магнето…

(Впрочем, маму стоило назвать именно Гертрудой.

Ведь это имя в советском варианте расшифровывалось как «Героиня Труда».

А моя бедная мама всю жизнь протрудилась, как папа Карло, под руководством всевозможных дураков (единственным нормальным ее начальником был выдающийся советский математик, член-корреспондент АН СССР Алексей Федорович Леонтьев), не имея перед собой никакой цели кроме добросовестного выполнения должностных обязанностей.)

Имя «Лина» является сокращением от «СталИна» – пояснять этимологию не вижу смысла.

Правда, пик «СталИн» приходился на 1953 год, означивший конец Эпохи со смертью Генералиссимуса, а маленькая башкирочка была явно моложе даже меня, родившегося в 1959.

Но это не казалось мне важным; тем более, что Лина С. внешним обликом стопроцентно вписывалась в излюбленный мною женский тип.

В тот период жизни я уже поступил в Литинститут, оторвался от уфимского окружения.