Нет мне ответа...
Шрифт:
Никак не могу собраться в Рязань, к Есенину. С толпой к поэту ездить нельзя, это я уж доподлинно знаю, а у одного не получается. Но всё равно соберусь, тогда и поболтаем, а то вон уж дверь дребезжит — пришёл кто-то или, как бабушка говаривала: «Лешаки примчали!»
Давно меня зовёт Нина Краснова, пишет мне славные письма, встретить и сопроводить сулится.
Посылаю Вам книжку, где есть и «Есенина поют», посылаю с благодарностью и надеждой на встречу.
Будьте здоровы! Преодолевайте робость «перед Есениным». Одна большая удача к Вам уже пришла, может, и ещё Господь пособит Вам, а значит, и нам, боготворящим своего богоданного российского поэта, которого больше нет нигде и не будет, сколько бы ни пытались сконструировать да и подсунуть, нам «нового гения» России. А он навеки будет с нами.
Поклон
Февраль 1989 г.
Красноярск
(А.Ф.Гремицкой)
Дорогая Ася!
Спасибо за телеграммы. Обе радостные. Обе разом пришли. Обнимаю, целую, благодарю.
А я опять за милосердием, а раз за милосердием, значит в «Молодую гвардию» ко Гремицкой, более не знаю никого, кроме Бога всемилостивейшего. Да и тот рассердился на нас, и шибко рассердился за подвиги наших большевистских дедов и отцов. — жгли иконы, рушили храмы, избивали народ — веселились, теперь подсчитали — прослезились, давай лавочку мелочную из России делать.
Словом, следом за письмом отправляю я тебе сборник стихов Лиры Абдуллиной, о которой тебе говорил, и ты ещё адрес и фамилию зав. отделом поэзии мне дала, но я так, по-овсянски говоря, бумагами засрался, что уже ничего и найти не могу.
Сборник залежался, и, отрывая время от мелких забот и трудов, я сделал к нему предисловие, отослал подборки стихов Абдуллиной в разные органы, и у меня просьба к тебе: передать сборник в надёжные руки и от моего, но более от своего имени убедить ваше мужское начальство найти «щёлку» для издания этой небольшой и славненькой книжки. А уж как ты умеешь убеждать мужчин, всей Москве и даже Крыму известно, а моё «слово», то есть предисловие, по-моему, тоже убедительно.
Прости меня, обременённая трудами и семейными заботами! Но все мы перед умершими, тем более рано, неожиданно умершими — виноваты, в долгу у них, и как-то хочется, мне например, искупить, хоть немножко вину эту...
Об этом и заканчиваю рассказ, кажется сильный и страшный, да ещё два рассказа попроще и пожиже. Работается пока хорошо, погода у нас сухая пока, солнечная, с лёгким морозцем. Самое мне подходящее время пахать, а уж кто сеять будет, и будет ли вообще — известно только в Главпуре и в журнале «Советская женщина» (ну, как подъехал).
Ещё раз обнимаю, целую. Ваш Виктор Петрович
5 апреля 1989 г.
(Адресат не установлен)
Уважаемая фрау Розел!
С удовольствием сообщаю Вам, что Ваше доброе письмо достигло Сибири и дошло до меня.
Было радостно узнать, что люди, когда-то покинувшие Россию, не держат на неё зла и на русский народ, так много переживший бед и страданий, да и поныне ещё не оправившийся от военных и всяких иных потрясений. Меня поразила Ваша строка о том, что Ваша мать умерла накануне войны и «слава Богу, не увидела её». Да, приходится завидовать тем, кто не познал этого ужаса и человеческого позора, приведшего к озверению и нравственному развалу, который терзает сейчас род человеческий.
Очень рад, что в семье у Вас всё относительно благополучно. Я дважды бывал в ФРГ, ясно представляю Вашу жизнь, и хотя знаю, что проблем везде, и в Германии тоже, очень много, всё же радуюсь, что страна Ваша, кажется, первый раз за всю свою историю живёт такой большой отрезок времени мирной жизнью, и в достатке живёт, и порядок в ней трудовой, спокойный, все заняты делом. Нам пока до надлежащего порядка и материального благополучия далеко, но появились надежды...
Почти два года назад умерла у нас дочь 39 лет и оставила двух детей-сирот. С мужем она была в разводе, и теперь дети разделены, внук живет у нас, а внучка у сына, в городе Вологде, — это очень от нас далеко. Но на лето внученька приедет к нам. Молим Господа, чтоб он дал нам с Марьей Семёновной (так зовут мою жену) сил, чтобы поднять детей хотя бы до того возраста, когда они смогут зарабатывать себе на хлеб.
Много времени и сил ушло на преодоление этого удара и горя, но жизнь идёт и требует дел, забот. Вот и я через год уже начал работать, написал новые рассказы — главы в повесть «Последний поклон»
и ещё кое-что. Сейчас «Последний поклон» выходит в Москве в двух уже томах, и, как только мне пришлют книги, я постараюсь послать Вам в подарок эту, мне самую дорогую книгу.У нас началась весна рано, в апреле уже сияет солнце, начинает зеленеть трава, — это на месяц раньше срока, но в Сибири весна коварная, всё ещё может быть, и холод, и снег. Если пойдёт весна так, то я скоро уеду в деревню, она недалеко, в 18 километрах вверх по Енисею. Там у меня домик, и там я стараюсь быть с весны до осени, на деревенском кладбище покоится и наша дочь.
Будучи в ФРГ, я посетил могилу Генриха Бёлля и поразился её скромности. Могилы многих бюргеров выглядят куда внушительней и «солидней». Но так, наверное, и должно быть: Бёлля весь мир знает по его книгам и делам, а бюргера только по могиле можно отличить от других смертных.
Я ещё не оставил мечты написать книгу о войне. Но хватит ли сил и времени? Многие начали забывать, что такое война, и надо им об этом постоянно напоминать, чтоб у них не чесались руки бить друг друга.
Я и мои домашние кланяются Вам и Вашим детям. Желаю Вам доброго здоровья, процветания, успехов и мирной жизни! Храни Вас Бог! Кланяюсь. Виктор Петрович
1989 г.
(В прокуратуру Красноярского края)
Уважаемый товарищ прокурор!
Весной 1931 года органами ОГПУ г. Красноярска была арестована и посажена в тюрьму группа крестьян из села Овсянка по обвинению в создании контрреволюционной вооружённой организации в селе. Следствие, как ни тужилось, не могло доказать злого умысла и, продержав невинных людей в заключении, было вынуждено освободить их и липовое дело аннулировать.
Но не такова самая «гуманная» в мире власть и её карающие органы, чтобы так вот запросто признать свою вину в оскорблении и подозрении невинных людей — троих из обвиняемых всё-таки признают виновными (неизвестно в чём — ведь существование контрреволюционной организации в селе Овсянка ни слепить, ни доказать даже таким большим умельцам и специалистам, как деятели Красноярского ОГПУ, не удалось), но — на всякий случай, для соблюдения амбиций, не иначе. Трое из проходивших по этому совершенно абсурдному делу считаются злодеями, и дело на них передаётся на рассмотрение так называемой тройки. 25 ноября 1931 года (они почти год провалялись на тюремных нарах) в городе Иркутске дело рассматривается, и все «злодеи» отпускаются домой. Но мой дед, Астафьев Павел Яковлевич, отец мой, Астафьев Пётр Павлович, и «примкнувший» к ним Фокин Дмитрий Петрович приговариваются к пяти годам тюремного заключения (и это очень гуманно для самой «гуманной» власти. Спустя шесть лет этих мужиков без лишней волокиты просто расстреляли бы и не возились с ними).
Пять лет заключения деду были заменены высылкой в Игарку, где с неродной матерью, последней женой деда, Марией Егоровной Астафьевой, бедовала и вымирала огромная семья деда. Отец мой, Пётр Павлович, был отправлен на великую стройку социализма — Беломорканал, с которого вернулся досрочно, через два с половиной года после окончания этой достославной ударной стройки.
Дед, Павел Яковлевич, утонул в Енисее под Игаркой в 1939 году (свидетельство о смерти хранится в моём архиве). Отец проживал последние годы в моей семье. Умер в 1979 году и похоронен в городе Вологде. Бедолага Фокин Дмитрий Петрович, насколько мне известно, после приговора сошёл с ума и кончил свои горькие дни в неволе.
Разумеется, я хорошо понимаю, что эти люди, виноватые лишь в одном, что родились и жили в очень «радостное» время построения новой, невиданной ещё нигде и никем «счастливой» жизни под сенью самой «родной и справедливой власти», давно реабилитированы временем и перед Богом, и перед историей ни в чём не виноваты, как и те сто с лишним миллионов советских людей, погубленных во имя нынешнего и будущего неслыханного «счастья» и «процветания» народов нашей зачумлённой страны.
Но, просматривая списки реабилитированных людей, погубленных и замученных в советских застенках, я не увидел фамилии своего отца и деда. Что, КГБ считает их до сих пор «злодеями» и не включил в списки для реабилитации? Или прозорливая красноярская прокуратура не сочла возможным реабилитировать этих, давно, слава Богу, окончивших свои дни российских крестьян?