Нет мне ответа...
Шрифт:
Не знаю, писал ли я тебе, что в Болгарии малость работнул. Но дома так взяло в оборот течение жизни, что лишь теперь принялся за черновики рассказов. И вот ныне ночью хорошо прошёл один рассказ, изрисовал его весь и очень удовлетворённый и довольный собою взялся за это письмо. Наверное, скоро закончу три рассказа. Один довольно серьёзный. Очерк доделал, отослал в «Наш современник», в два листа он получился; киносценарий тоже отослал. Разойдусь, так, может, и ещё чего сделаю.
В Москву на пленум и в Ленинград на кинофестиваль не поехал — очень уж на западе сыро и гнило, так боюсь простудиться и заболеть, а это мне ни к чему. Болеть простудой я стал тяжело, могу однажды и не подняться, а у нас ребятишки, кто их ростить будет.
В Овсянке холодно и тоскливо. Августа, тётка моя,
О мачехе вот тоже хлопотал. Забыли, затуркали её дочь с зятем-бичом. Я попросил власти хоть чем-то помочь старухе, квартиру подладить, всего семь градусов в жилье, болеют. Поскольку никогда и ничего не прошу, власти уважили и дали мачехе однокомнатную отдельную квартиру, так трудящиеся тут же накатали письмо за сотней подписей: «Ах, сын-писатель, так ей фатеру, а мы — пропадай!» Совсем народишко наш шпаной и оглоедом становится. Горлохват и вор — главное действующее лицо у нас. Преступность и смертность здесь ужасающие. Ситуация жизни, кажется, уже не контролируется. Полный разброд и анархия вместо обещанного порядка и благоденствия. Уже приходит на ум мысль о том, что жить, слава богу, остаётся немного, тревоги о детях и судьбе нашей измучили. Но наш брат хоть частично может излить тревогу на бумаге, а каково людям, которые носят всё с собой и в себе?!
Год надвигается юбилейный — Шукшин, Игарка, Енисейск, и всё летом, так, может, хоть весной у нас побываешь или сейчас давай рвани. Что-то Марья Семёновна часто тебя поминает, по Уралу тоскует, скорее, по могилкам, оставшимся на Урале. Со смертью бедного Миши Голубкова словно ещё чего-то оборвалось и безысходность какая-то душу охватила — уж больно неподходящий для ранней смерти человек-то был.
Ну, вот писал, писал и вроде ничего ещё не высказал, не сообщил, устал, наверно. Поэтому закругляюсь и спать буду ложиться. Полежу, подумаю, повспоминаю леса, реки, походы, рыбалки, приду к выводу, что всё же я счастливый человек — столько красоты перевидал, столько радостей изведал от природы и людей, да с тем и усну.
А про литературу уже ни думать, ни говорить не хочется, всё же удалось отравить отношение к ней, даже в таком преданном ей и благодарном человеке, как я. Наверное, скоро совсем я запрезираю и себя, и дело своё, а это равносильно смерти. Твой кореш Конецкий вон хоть пьяный бред пишет и безответственно, мимоходом обижает людей, не щадя даже инвалидов вроде Жана Каталя, человека хлебосольного, много лиха на веку хватившего и не лишённого благородства, пусть и французского. Вякал бы про нас, про нас всё можно, мы уж и обижаться сил не имеем, да и досугу тоже.
Ну, обнимаю тебя. Желаю спокойной ночи — третий час пошёл. Пора и мне на боковую. Храни тебя и близких твоих Бог. А Михаил Сергеевич [отец Михаил (Капралов). — Сост.] уехал-таки в Барнаул. Там молится за нас, грешных.
Преданно твой Виктор Петрович
1989 г.
(В.Г.Распутину)
Дорогой Валентин!
Пришёл твой рассказ, перепечатанный «Литературной Россией», и хорошо, что сдержался, проявил «сибирский» характер и не написал сразу. Нагородил бы кучу восторгов и только, а они, восторги, профессионально работающему человеку ни к чему.
Я вот все эти дни о чём думаю — неужто проклятье этой профессии состоит и в том, что чем больше страдает человек (и физически тоже), тем у него лучше получается?!
Во всяком разе, мне так кажется, что такого мироощущения, такого проникновения в самоё себя, в свою, и значит и человеческую душу, такого внутреннего предчувствия, страдания и сострадания близким, а близкими тут становятся все, и свои и чужие, такого запредельного проникновения и в писанину, в звукопись, тонкость стиля и слова, соединения всего этого вместе не строчкой,
не чернилами, а как бы единым, совсем неслышным звуком — такого и тебе ещё достигнуть не удавалось. И хотя я люблю очень «Живи и помни» (больше, чем все остальные твои вещи), но и она, эта повесть, в сравнении с рассказом, лишь кажется не то, чтобы ученической, а уже пройденной и оставленной где-то за большим перевалом.Дай бог! Я так рад, что ты начал работать, что «объявился», и выразить не умею, да и пишу, потому что словами постесняюсь сказать тебе то, что сказалось на бумаге — опять же «сибирский» характер, будь он неладен!
Две неточности есть и обе касательно птиц. Стрижи и другие птицы (не помню какие) — стрижи с другими птицами не якшаются, слетаться к дереву, вместе с ними не могут, ибо и садиться ни на что не могут, они «прилипают» к скале, к высокому яру, и «выпадывают» сверху в полёт, и кормятся, и пьют в полёте; вороны токуют в марте и к началу лета ставят воронят на крыло, чтобы сжирать яйца птенцов в гнёздах других птиц, у меня на Вологодчине они ежегодно вытаскивали скворчат из скворешни. Самая приспособленная к людям птица. Говорят, она, да ещё крысы переживут нас...
А ещё пишу, чтобы сказать, что, наверное, числа 22-23 февраля буду в. Иркутске. Собирается какая-то «лаборатория» каких-то «сибирских драматургов», ну это значит, что съедется ворох взлохмаченных, умствующих «на театре» и теоретизирующих возле него. Мне это не очень-то интересно, но предлог приехать хочется использовать. Сделаю второй заход на новую повестушку, и надобен будет перерыв, я его и использую.
Ну, вот пока и всё. Буду рад, если ты окажешься к моему приезду в Иркутске. Да и куда ездить в такое гнусное время? В избушку, на работу. Чего и желаю тебе от всего сердца. И ещё этого самого «жгучего страдания», которое просил у Господа Тютчев. Куда без него?
А физического не надо. Без него вполне можно обойтись.
Поклон Свете и всем твоим домашним. Обнимаю, Виктор Петрович
12 февраля 1989 г.
Красноярск
(Е.Г.Попову)
Дорогой Евгений Григорьевич!
Мы, русские люди, так разобщённо живём, что всякая попытка сообщества воспринимается уже как потрясение в жизни.
Когда я написал «Есенина поют», работая в глухой, угасающей вологодской деревушке, находясь в одиночестве, в хвори, написал разом, в один присест, после того, как услышал песню по радио, то долго не мог дознаться, кто автор? Где живёт? Дочка ли моя, царство ей небесное (умерла полтора года назад, оставив нам двух сирот), была по природе музыкальным человеком, помогала пьяненькому отцу петь (а я пою с детства, вырос в песенной деревне), когда я забывал слова, подсказывала, когда сбивался с тону, «поправляла», севши за пианино. Она и сама имела довольно хороший голосишко. И вот дочка моя сделала мне запись по радио, шумную, с помехами, и лишь здесь, в Красноярске, один меломан написал мне целую кассету, начав её с Вашей песни «За окошком ветер», а теперь вот и пластинка есть. Спасибо!
Я и сейчас не могу слушать эту песню спокойно, уже с первых слов, с запева баяна, горло мне стискивают слёзы, потому что эта песня и про мою, сгоревшую на войне и в послевоенной нужде юность и молодость. Такая пространственная, пронзающая печаль!
Два точных попадания есть у Есенина: «Письмо к матери» и «Над окошком месяц», остальное близко, ближе всего «Отговорила роща золотая», но всё же, всё же. Вы совершенно правы: писать с Есениным вместе невероятно трудно, думаю я, как и всё, что просто тобой самим сочинённое постичь порой невозможно.
Так я и не узнал, кто автор и где живёт этот самый Попов. Был бы еврей — мгновенно все и всё знали бы, да и прославили бы на весь свет. А русский?.. Кому он интересен? Тем более что не бренчит на гитаре и хоть Попов, а «не секёт» в поп-музыке. А они во всём секут, бренчат и сочиняют, не зная нотной грамоты, искажают облик человеческий, и чем больше его исказят, чем гуще напустят дыму и туману, чем срамней изобразят свои разнузданные телеса и чем отвратительней окарикатурят голос, наплюют в лицо человеку, тем больше радости на лицах «обезьян», тем гнусней их плотское торжество.