Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
Память равнодушно и независимо от меня сберегла мельчайшие подробности тех далёких дней, чтобы после предъявить мне их, как предъявляют счета. Мысль о неизбежности расплаты не выходит из головы у меня. Что за всевидящий беспощадный бухгалтер ведёт в своем холодном далеке наши лицевые карточки?
Мать никак не могла сложить мою рубашку. Она торопилась и нервно кусала накрашенные губы. Вологолов, не меняя позы, посмотрел на свои золотые, плоские, утопающие в рыжих волосах часы.
— Время есть…
В этот момент хлопнула входная дверь.
— Не беспокойся, — произнес Вологолов. — Говорить буду я.
Мне запомнились его расставленные могучие ноги в новых сандалиях, сверкавших лаком.
Почему я вижу все со стороны: себя — подтянутого сухопарого подростка с устремленным на дверь взглядом, молодую женщину, замершую над чемоданом с поднятой крышкой, и невозмутимого посланца иного, далёкого мира в его сверкающих сандалиях?
Никогда после эти три человека не были так сплочены между собой. Враг объединил их…
Шмаков распахнул дверь и замер на пороге. Он тяжело дышал. На покрасневшей лысине слиплись мокрые волосы. В руке он сжимал пачку синих листков. Его юркий мышиный взгляд обежал комнату.
— Очень хорошо, что ты пришел, — сказал Вологолов, не поднимаясь со стула. — Нам надо поговорить с тобой. Как мужчина с мужчиной.
Мать встрепенулась, собираясь уйти, но Вологолов остановил её движением руки.
— Обожди. Ты тоже должна присутствовать. Родион поймет. Она едет со мной, Родион. Мы так решили.
Метнувшийся взгляд Шмакова остановился на матери. Она не поднимала глаз. Я не шевелился.
— Ты должен понять, Родион, — продолжал Вологолов. — Ты человек умный. Ты ещё устроишь свою жизнь. У тебя будет семья. А с Марией тебе трудно. У вас разные характеры. Ты сам знаешь это. Разные взгляды на жизнь. Я всегда считал тебя человеком благородным. Ведь ты хочешь, чтобы Марии было хорошо?
Шмаков немо смотрел на мать. Между брюками и съехавшей, расстегнутой внизу рубашкой просвечивало тело. Я пытался положить связку книг на стул, но она проваливалась куда-то, я приподнимал её, а она снова проваливалась.
— Это правда, Родион, —выговорила мать.
Губы Шмакова дрожали. Белели два ряда остреньких злых зубов. Я обернулся и увидел, что там, куда я норовил положить книги, стула не было.
— Заканчивай, — сказал Вологолов матери.
Прошло долгое мгновение, прежде чем смысл этих слов дошёл до Шмакова, и он загнанно повернулся к Вологолову.
— Мы можем выпить на дорогу, — произнес Вологолов тем же размеренным тоном, но я заметил, как неспокойно передвинулись его доселе неподвижные ноги в сверкающих сандалиях. — Я захватил кое-что. Три бутылки «столичной». Я вам оставлю. Мария, — сказал он нетерпеливо и встал. — Машина ждёт…
Сам того 1не ведая, семидесятилетний Федор Осипович непрестанно напоминал мне, что Шмаков существовал не только в прошлом —он существует в настоящем, и мое предательство по отношению к нему продолжается. Как он там теперь, сейчас? За столько лет я не послал
ему даже открытки. Надеялся, что новая жизнь, добропорядочная и напряженная, все спишет?Шмаков одеревенело опустился на диван. Мать побросала в чемодан аккуратно разложенные на столе платья и захлопнула крышку, но запереть чемодан не могла. Вологолов, помогая ей, надавил сверху. Распущенные волосы мешали матери, она их раздраженно откидывала. Замок не поддавался. Тогда Вологолов отодвинул мать, снял чемодан со етола на пол, прижал крышку коленом. Бесполезно! Его большой лоб покрылся испариной. Схватив незапертый чемодан в охапку, кивнул матери и двинулся к двери. Отец, вскочив, загородил ему дорогу.
— Нет! — взвизгнул он. — Она не поедет! Она моя жена! Я не разрешаю ей. Ты негодяй! Ты подлец!
Вологолов, откинув голову на побагровевшей шее, обеими руками прижимал к груди огромный чемодан. Потом двинулся на выкрикивающего ругательства Шмакова и оттолкнул его чемоданом в еторону. Шмаков упал, но тут же, пронзительно крича что-то, вскочил на ноги. Чемодан застрял в двери. Вологолов навалился на него всем телом. Потом отступил назад и попытался протиснуться боком. Шмаков вырвал у матери набитую битком яркую сумку и швырнул её на диван.
— Я запрещаю тебе! Я твой муж! Я запрещаю тебе!
Торопливо нагнувшись, подальше отпихнул сумку.
Мать вскинула голову.
— Какой же ты дурак! — с одышкой, ненавистно произнесла она. — Да хоть все возьми!
Она бросила на диван саквояж и хотела выйти, но в дверях толкался с чемоданом поперек груди Вологолов. Взгляд Шмакова, оторвавшись от саквояжа, панически забегал по комнате, юркнул мимо меня, но тотчас вернулся ко мне, задержался, и в глазках вспыхнула надежда. В следующее мгновение Шмаков был возле меня. Он отталкивал меня в глубь комнаты.
— Кирилла не возьмёшь! Он останется! Убирайся, а он останется! Он любит меня! У меня документы! Сынок мой, миленький!
По моему лицу, по шее запрыгали мокрые торопливые губы. Руки мои были заняты, и я с трудом увертывался от него, а он старался оттеснить меня в спальню. Под ногами шелестели, выроненные им, синие листки. Я увидел, что Вологолов протиснулся наконец со своим чемоданом, и шагнул было к двери, но Шмаков, растопырив руки, загородил мне путь.
— Ты воображаешь, он хочет остаться здесь? — холодно — спросила мать.
Шмаков быстро обернулся, хотел сказать ей что-то, но, увидев, что выход свободен, цепко схватил меня за руку.
— Сынок мой, миленький, родной мой, ты же останешься, ты обещал, мы сено хотели косить. Сено, помнишь, сено! — обрадовался он и засмеялся, обнажая острые зубки. — Ты обещал…
Мне почудилось, что он норовит поцеловать мою руку. Я вырвался.
За пасьянсом Федор Осипович просиживал часами. Меня поражало, какой напряженной жизнью жило в эти минуты его лицо — брови, губы, глаза… Со стороны казалось, будто старик ведёт с незримым собеседником изящную, исполненную смысла беседу.