Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева
Шрифт:
Третьим событием, имевшим большое значение и позволившим Брежневу вступить на путь политики разрядки, была нормализация отношений с Западной Германией. После смерти Сталина некоторые западноевропейские страны, особенно Франция, стали искать возможности улучшить отношения с Москвой. Однако ключ к европейской разрядке находился в Западной Германии. Пока федеральным канцлером оставался Конрад Аденауэр, ФРГ отказывалась признать раздел Германии и установить дипломатические отношения с ГДР. С появлением Берлинской стены цена, которую пришлось платить разделенному немецкому народу за эту политику, резко возросла. Юлий Квицинский, один из ведущих советских германистов в МИД, вспоминал: «Многое из того, что затем совершилось в Европе — и Московский договор, и начало хельсинкского процесса, — уходит своими корнями в состоявшееся 13 августа 1961 года повторное размежевание сфер влияния в Европе после 1945 года, признание обеими сторонами необходимости соблюдать статус-кво…» То, что западные державы не смогли воспрепятствовать возведению стены, оказало глубокое влияние на Вилли Брандта, в то время бургомистра Западного Берлина, и на его советника Эгона Бара. В 1966 г. Брандт, к тому времени лидер Социал-демократической партии Германии (СДПГ), стал вице-канцлером ФРГ, а в сентябре 1969 г. был избран федеральным канцлером. В основу своей предвыборной кампании он положил идею
Как считал Александров-Агентов, Брежневу повезло, что он имел дело с Брандтом. В Москве заключили, что западногерманский лидер — «человек кристальной честности, искреннего миролюбия и твердых антифашистских убеждений, не только ненавидевший нацизм, но и боровшийся против него в годы войны» {800} . Для того чтобы откликнуться на «восточную политику» Брандта, Брежневу пришлось преодолеть множество препятствий: ему мешали и воспоминания о войне с фашистской Германией, и образ ФРГ как гнезда неонацизма и реваншизма, сформированный советской пропагандой, и давняя идеологическая вражда между коммунистами и социал-демократами {801} . Брежнев боялся дестабилизировать коммунистический режим в ГДР: слишком дорого, считал он, заплатил советский народ в годы войны, чтобы потерять «социалистический плацдарм» на немецкой земле. В этой связи ему нужно было отрегулировать непростые взаимоотношения с руководителем ГДР Ульбрихтом, который с глубоким подозрением относился к любым контактам Москвы и Бонна, располагал в ФРГ большой и эффективной агентурой и мог при случае вставлять палки в дипломатические колеса СССР. В Кремле хорошо помнили «случай с Аджубеем» в 1964 г., когда зять Хрущева, якобы после чрезмерных возлияний, предложил руководству ФРГ неформальную сделку за счет Ульбрихта. Лидер ГДР узнал об этом через свою агентуру и направил протест в Москву. Памятуя об этом, Громыко и другие советские дипломаты действовали в отношении ГДР с предельной осторожностью и долго игнорировали многообещающие сигналы, исходившие от Брандта и его советника {802} .
Начать диалог с ФРГ Брежневу помог Юрий Андропов через каналы КГБ. Как и Громыко, Андропов считал сталинскую дипломатию времен Второй мировой войны блестящим образцом realpolitik. Взгляд Андропова на политику разрядки вписывался в его представления о «мире с позиции силы». В разговоре со своим врачом Евгением Чазовым Андропов как-то заявил: «Учтите, разговаривают только с сильными». Он даже вспомнил эпизод из кинофильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный»: «Помните, когда венчали молодого Ивана на царство, боярское окружение говорило, что ни Европа, ни Рим его не признают. Слыша эти разговоры, представитель иезуитов, стоявший в стороне, вслух рассуждает: "Сильный будет — все признают". Так вот, этот принцип исповедуют американцы и мы. И никто из нас не хочет становиться слабее» {803} .
В то же время Андропов, по свидетельству его подчиненных, полагал, что СССР нужно развивать экономическое, технологическое и культурное сотрудничество с ФРГ, только сближение с Западной Германией может покончить с военным присутствием США в Западной Европе. Он также рассчитывал, что новые немецкие технологии помогут в будущем модернизировать советскую экономику. В начале 1968 г. Андропов с молчаливого одобрения Брежнева направил журналиста Валерия Леднева и офицера КГБ Вячеслава Кеворкова к Эгону Бару с заданием наладить неофициальный канал межправительственной связи. Конфиденциальный характер данного канала помогал сломать стену взаимной подозрительности и обоюдных недомолвок. Кроме того, возможность обмениваться информацией конфиденциально помогала Брежневу, как он надеялся, начать диалог с Бонном без оглядки на Ульбрихта. Тайный канал начал работать после окончания чехословацкого кризиса и заминки, связанной с советско-китайским пограничным конфликтом {804} .
Брежнев выжидал в надежде на то, что противоположная сторона сама сделает первый шаг. Его все еще терзали сомнения идеологического и политического свойства. Предыдущий опыт партнерства Москвы с антикоммунистическими германскими правительствами был, мягко говоря, непростым. Лишь в октябре 1969 г., после того как Брандт победил на выборах и стал канцлером, Брежнев уполномочил Андропова и Громыко начать переговоры с новым лидером ФРГ {805} . Между СССР и Западной Германией завязались вялотекущие отношения, которые заметно оживились, когда в Москву начал приезжать Эгон Бар. В 1970 г. он провел в Москве в советских «коридорах власти» в общей сложности около полугода и за это время основательно разобрался в правилах и нравах советской бюрократии. Главное, ему удалось расположить к себе Брежнева. 12 августа 1970 г. между ФРГ и СССР был подписан Московский договор, согласно которому обе стороны обязались не применять силу для решения споров и признали нерушимость существующих границ. Бонн признал ГДР как второе и равноправное немецкое государство. Кроме того, в Московском договоре содержалось признание ФРГ западной границы Польши по Одеру и Нейсе — особенно болезненное для немецкого общества. В декабре 1970 г. был подписан немецко-польский договор, в котором еще раз подтверждался отказ Бонна от притязаний на бывшие немецкие территории, вошедшие в состав Польши. В мае 1971 г. ушел в отставку Вальтер Ульбрихт — главный противник диалога между Москвой и Бонном и критик Брежнева. Ухода Ульбрихта добивалась группа более молодых партократов СЕПГ во главе с Эрихом Хонеккером, заручившихся поддержкой Кремля. Хонеккер, ставший лидером ГДР, уже не препятствовал дипломатическому урегулированию и через полтора года подписал договор об основах взаимоотношений между ФРГ и ГДР {806} .
Еще одним препятствием, мешавшим разрядке, был запутанный вопрос о Западном Берлине. Эту проблему явно нельзя было решить на двусторонней основе, поскольку она затрагивала интересы ГДР и оккупационных властей трех западных держав. Однако к 1971 г. президент США Ричард Никсон и его советник по национальной безопасности Генри Киссинджер активно включились в процесс европейской разрядки в качестве ее важнейшего игрока. Американцы первоначально прохладно относились к «восточной политике» Брандта, но затем решили «встроить» ее в рамки собственной стратегии в отношении Советского Союза. Никсон и Киссинджер обещали Москве содействовать выработке соглашения по Западному Берлину при условии, что советская сторона поможет американцам договориться о мирном урегулировании во Вьетнаме. Формально переговоры по Западному
Берлину проходили в рамках четырехсторонних встреч на уровне министров иностранных дел. На самом же деле в лучших традициях тайной дипломатии между Белым домом, Кремлем и Бонном действовали двухсторонние конфиденциальные каналы на высшем уровне. В сентябре 1971 г. западные державы официально признали, что Западный Берлин не является частью Федеративной Республики Германия {807} .Таким образом, Брежнев достиг того, чего Хрущев при всей своей напористости не сумел добиться десятью годами раньше. Драматические коллизии вокруг Берлина и ГДР, ставшие причиной двух самых серьезных кризисов в послевоенной Европе, можно было считать пройденным этапом. 16-18 сентября 1971 г. Брежнев принимал Брандта в Крыму: он пригласил немецкого канцлера погостить на государственной даче, построенной на месте бывшего царского имения Ореанда близ Ялты. «Вторая Ялтинская конференция», проходившая в двух шагах от Ливадии, где в 1945 г. состоялась встреча Большой тройки, совсем не была похожа на официальные переговоры. Участники встречи развлекались и отдыхали, у Брежнева это получалось лучше всего. Леонид Ильич, в прекрасной физической форме, щегольски одетый, угощал Вилли Брандта деликатесами и катал его с ветерком по морю на скоростном катере. Они вместе купались в огромном крытом бассейне и вели задушевные беседы о политике и жизни. Своей чрезмерной общительностью Брежнев нарушал график встречи, и это поначалу немного раздражало немецкого гостя. «Были и формальные трапезы с тостами, как полагается, — вспоминал Александров-Агентов. — Но надо всем веял какой-то легкий, веселый дух взаимной приязни и доверия. Было видно, что Брандт очень понравился Брежневу как человек, да и сам он, видимо, был доволен общением с хозяином». В психологическом плане встреча в Крыму была очень важна для Брежнева. Впервые в жизни он «подружился» с руководителем крупнейшей капиталистической державы, более того, с федеральным канцлером Германии {808} .
В процессе налаживания отношений с Западной Германией сложился внешнеполитический дуэт Громыко и Андропова. Внутри партийного руководства они стали главными помощниками Брежнева в проведении политики разрядки. Совершенно очевидно, что их взаимоотношения носили прагматический характер: со временем Громыко и Андропов при поддержке Брежнева станут влиятельными членами Политбюро. Характерно, что оба, так же как и Брежнев, постоянно подчеркивали, что являются приверженцами жесткой линии. Андропов продолжал во всем исходить из «уроков Венгрии». Даже в шутливых виршах, которые он как-то сочинил для своих советников, председатель КГБ не преминул напомнить о том, что «правду должно защищать не только словом и пером, но, если надо, топором». Громыко, в свою очередь, резюмировал подписание Московского договора на заседании коллегии МИД примерно следующим образом: ФРГ уступила нам практически по всем пунктам. Мы же ей «ничего не дали». Конечно, западные немцы попробуют толковать некоторые детали договора на свой лад, но «ничего у них из этого не получится» {809} .
Высказывание Громыко отражало не только его гордость достигнутыми результатами, но и то, что он вынужден был оглядываться на преобладавшие в партийно-государственной верхушке шовинистические настроения. Разрядка с Западом могла подаваться исключительно лишь как «их уступки» под давлением «достигнутого нами соотношения сил». Сторонники договоров с ФРГ, и в первую очередь Брежнев, могли, таким образом, пожинать лавры за свое «мудрое» руководство. Ведь архитекторы разрядки в советском руководстве были по-прежнему в меньшинстве, а Брежнев не был Сталиным и не мог себе позволить резкие повороты во внешней политике. Молотов, уже давно на пенсии, отметил, что «договоренность с Советским Союзом о границах двух Германий, это большое дело. Немаленькое дело», но похвалил за это не Брежнева, а Брандта. Многочисленные сталинисты, засевшие почти в каждом звене аппарата ЦК КПСС, считали, что Запад не может быть постоянным партнером СССР, что можно в лучшем случае обвести его вокруг пальца согласно принципам ленинской внешней политики. Кроме того, появилась довольно широкая прослойка деятелей нового шовинистического толка, которых Уолтер Лакер назвал «русскими фашистами» (сами они себя называли «русскими патриотами»). На страницах литературных журналов, таких как «Наш современник» и «Молодая гвардия», они исповедовали ненависть к Западу, объявляя его вечным врагом «великой России» {810} . В 1976 г., когда партийные идеологи уже на все лады воспевали политику разрядки, провозглашая ее величайшим успехом советского государства, Брежнев заметил в узком кругу: «Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны». Александров-Агентов примирительно заметил, что в стране с 250 млн. народу могут быть и несогласные, стоит ли волноваться по этому поводу. Брежнев возразил: «Ты не крути, Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!» {811} . Эта озабоченность Брежнева по поводу возможной оппозиции продолжала оказывать сдерживающее влияние на его политику разрядки на всех уровнях.
Первоначально «те, кто думали иначе», пытались перетянуть Брежнева на свою сторону. В итоге сталинисты и русские националисты проиграли сражение за Брежнева. Леонид Ильич отдался всей душой «борьбе за мир» и по этой причине все больше нуждался в небольшой группе референтов из международных отделов ЦК. Эти люди влияли «пером и словом» на формулировки публичных высказываний генсека по вопросам не только внешней, но и внутренней политики. Брежнев дистанцировался от крайнего антиамериканизма, который исповедовали его старые товарищи по партийной и государственной работе. Время от времени Брежнев показывал своим либеральным помощникам «анонимки» на них, которые поступали от сторонников жесткой линии, давая им понять: на вас точат зубы, но я не дам вас скушать, цените… {812}
Позже некоторые из референтов Брежнева (Арбатов, Черняев, Шахназаров) поддержали курс на перестройку и гласность Михаила Горбачева — курс, положивший конец холодной войне. Именно эти люди облекали советскую внешнюю политику в более миролюбивую и гораздо менее идеологизированную форму, чем того хотелось большинству номенклатурных чинов и приятелей Леонида Ильича. Но оглядываясь назад, понимаешь, насколько ограниченной была роль этих речеписцев. Их попытки освободить курс на разрядку от мертвящего груза коммунистической идеологии, призывы к Брежневу поновому взглянуть на сложившуюся международную обстановку не давали результатов. Генсек цеплялся за идеологическую ортодоксию и отказывался от перемен, о которых толковали его «просвещенные» помощники. Главные импульсы, побудившие Брежнева к разрядке, пришли извне, и реагировал советский лидер на них лишь в той мере, в какой это соответствовало его собственным честолюбивым замыслам.