Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Безусловно, плохое состояние здоровья Брежнева отразилось на плачевных итогах визита делегации США в Москву, однако гораздо более важную роль сыграло то, что между политическими приоритетами обеих сторон снова возникло глубокое расхождение. Особенно существенным оказался тот факт, что СССР добивался численного паритета, а это было абсолютно неприемлемо для критиков ОСВ в администрации Картера. Американские «ястребы» привыкли к стратегическому превосходству и склонны были преувеличивать советские возможности. Секретность, которая окружала военные программы СССР, играла им только на руку. Даже десять лет спустя, когда Рональд Рейган и Михаил Горбачев подписали договор об уничтожении целых классов ракет средней и меньшей дальности, им так и не удалось договориться о параметрах сокращения стратегических вооружений ^{964} .

Препирательства по вопросам прав человека стали новым и важным моментом конфликта между Кремлем и Белым домом. Привыкнув за несколько лет иметь дело с ловким и прагматичным Киссинджером, в Кремле были убеждены, что Картер, оказывая поддержку диссидентам, лишь добивается дешевой популярности. Советским руководителям, воспитанным в сталинских традициях, просто невозможно было понять, зачем президенту такой страны, как США, обращать внимание на судьбу отдельных инакомыслящих в СССР. Громыко даже запретил своим референтам давать ему информацию о проблемах с диссидентами. В одной из бесед с Вэнсом он спросил госсекретаря США: чем объясняется такой взрыв враждебности в американских СМИ по отношению к СССР? Почему бы Белому дому не делать акцент на конструктивные стороны внешней политики СССР, как это делает Москва в отношении Вашингтона? ^{965} Что касается Андропова, то он и прежде утверждал, что кампания за соблюдение прав человека — есть нечто иное, как «попытки противника активизировать вражеские элементы в СССР путем предоставления им финансовой и другой материальной помощи» ^{966} . Никто не мог предвидеть, что провал переговоров в Москве означает, что личные контакты между президентом и генсеком откладываются на неопределенное будущее, и это обстоятельство лишает политику разрядки ее главного мотора. В феврале 1977 г. Брежнев, по совету Громыко, написал Картеру, что встретится с ним только тогда, когда соглашение об ОСВ будет готово к подписанию. В итоге следующий саммит СССР — США состоялся лишь в июне 1979 г. в Вене, когда Брежнев уже находился на грани физического и умственного распада ^{967} .

Легко задним числом считать, что после 1977 г. ухудшение советско-американских отношений было неизбежным. Историки изучили основные проблемы и события тех лет, которые, казалось бы, подтверждают этот вывод. Действительно, трудно было ожидать иного в условиях, когда не прекращалось советское вмешательство в Африке, процесс контроля над вооружениями протекал медленно, в то время как гонка вооружений шла гораздо быстрее, в США нарастали антисоветские настроения, и началась мировая кампания «в защиту прав человека» в СССР. Однако многие из этих проблем существовали и раньше и разрядка при этом успешно развивалась. А в 1980-х гг. еще более серьезные препятствия не помешали Рейгану и Горбачеву стать партнерами по переговорам. Можно сделать вывод, что разрядка могла бы продолжить свое существование, несмотря на все возникшие трудности, если бы Брежнев по-прежнему горел желанием сохранять партнерство с американским президентом. Разумеется, из этого вовсе не следует, что нужно все сводить к личным отношениям политических лидеров и игнорировать всю сложность международных отношений, идеологический конфликт двух сверхдержав и контраст между советским посттоталитарным режимом и американской либеральной демократией. Из этого лишь следует, что в моменты значительных сдвигов в международных отношениях фактор личности и воли политических лидеров оказывается ключевым.

Отсутствие у Картера ясного подхода к Советскому Союзу сыграло не менее важную роль в закате разрядки, чем убеждения Брежнева — в ее успехах в 1970-1975 гг. Президент США под влиянием Бжезинского и красноречивых критиков политики разрядки начал считать Советский Союз державой, способной на авантюры и безрассудную экспансию. Картер спутал стареющих кремлевских лидеров, идущих на поводу у событий и обстоятельств, с неугомонным и взрывоопасным Никитой Хрущевым. В мае 1978 г. Картер написал Бжезинскому, что «возрастающая военная мощь СССР в сочетании с политической близорукостью, подкрепленная великодержавными амбициями, может вызвать искушение у Советского Союза воспользоваться региональной нестабильностью, особенно в странах третьего мира, а также запугать наших друзей с целью достижения политического преимущества, а в конечном счете — даже превосходства. Вот почему я так отношусь к советским действиям в Африке, и вот почему наращивание вооружений СССР в Европе вызывает мою озабоченность. Кроме того, я вижу, что Советский Союз вынашивает планы проникнуть в Индийский океан через Южную Азию с возможной целью окружить Китай». Конец этой фразы многозначителен. Для того чтобы сдержать советскую экспансию на африканском континенте, Бжезинский и министр обороны Гарольд Браун решились на далеко идущий шаг в духе «реальной политики» — предложить стратегическое партнерство Китаю и разыграть «китайскую карту» против СССР. Вэнс возражал, он считал, что этот ход слишком опасен для советско-американских отношений, однако Картер согласился с Бжезинским и Брауном. Он направил Бжезинского в Пекин, наделив его широкими полномочиями для того, чтобы достичь соглашения с китайским руководством. Этот шаг, считает американский историк-международник Рэймонд Гартхоф, вызвал необычайно серьезные последствия, выходящие далеко за пределы того эффекта, который ожидали получить его инициаторы. Примерно в это же время Добрынин сказал Авереллу Гарриману, пытавшемуся защищать действия администрации Картера, что теперь уже ничто не поможет «изменить эмоциональный климат, который сегодня сложился в Москве» ^{968} . В этом климате опять надо было отвечать «ударом на удар» и тем самым вернуться к духу холодной войны, который с таким трудом был преодолен перед поездкой Никсона в Москву в мае 1972 г.

В свою очередь, члены Политбюро совершенно не поняли глубины и искренности намерений Картера, верующего баптиста, который стремился развивать контроль над ядерным оружием и уменьшить напряженность в мире. Брежнев и его соратники решили, что президент США является пешкой в руках своих советников. Громыко заметил в частной беседе с Вэнсом, что «Бжезинский уже превзошел самого себя», делая заявления, которые «нацелены на то, чтобы чуть ли не вернуть нас назад к периоду холодной войны». В июне 1978 г. Брежнев пожаловался на заседании Политбюро, что Картер «не просто оказался под обычным влиянием самых беспардонных антисоветчиков и главарей военно-промышленного комплекса США. Он намерен бороться за переизбрание на новый президентский срок под знаменем антисоветской политики и возврата к холодной войне». Через два месяца в Москве читали «политическое письмо» из посольства СССР в Вашингтоне. В письме говорилось, что Картер избрал события на Африканском Роге, а затем в Заире, в провинции Шаба, в качестве предлога, чтобы предпринять попытку пересмотра «всей концепции политики разрядки», подчинения ее политическим целям администрации. «Инициатива в этом деле исходила от Бжезинского и нескольких советников президента по внутриполитическим делам, которые убедили Картера, что ему удастся остановить процесс ухудшения своих позиций внутри страны, если он открыто станет проводить более жесткий курс в отношении Советского Союза». В сообщении цитировались слова лидера компартии США Гэса Холла, который назвал Бжезинского «Распутиным картеровского режима». По оценке письма, Картер, столкнувшись с советской твердой позицией, был вынужден отступить и принять «половинчатую, выборочную концепцию разрядки». Администрация продолжает ставить «определенный предел возможному улучшению наших отношений» в зависимости от задач укрепления НАТО, гонки вооружений и «игры с Китаем». Вместе с тем, отмечалось в письме, Картер не бесперспективен, и отношения с США не безнадежны. «Позднее, с достижением соглашения по ОСВ… можно ждать улучшения политического климата в наших отношениях. К этому времени пройдет и предвыборная кампания здесь с ее обычным разгулом шовинистической демагогии и антисоветчины» ^{969} .

Венский саммит в июне 1979 г. действительно показал, что при иных обстоятельствах Брежнев и Картер могли бы стать хорошими партнерами. Президент США был внимателен и терпелив, он явно испытывал сострадание и симпатию к больному советскому лидеру, старался найти с ним общий язык. После подписания соглашений об ОСВ Картер неожиданно потянулся к Брежневу и обнял его. Улучив момент, президент США передал генсеку проект предложений для следующего раунда переговоров о контроле над вооружениями, в которых предлагалось значительное сокращение стратегических систем. Он даже воздержался от обычных для него упоминаний о правах человека. Брежнев, несмотря на свою слабость, был растроган, и потом, в разговоре с соратниками, сказал, что Картер «в конце концов неплохой парень». Во время прощания Картер повернулся к советскому переводчику Виктору Суходреву и сказал, сверкнув своей знаменитой улыбкой: «Приезжайте снова к нам в Штаты и привозите своего президента» ^{970} . Через шесть месяцев советские войска вошли в Афганистан.

Добро пожаловать в Афганистан!

Члены Политбюро, особенно члены триумвирата Гречко, Андропов и Устинов, продолжали ошибочно считать, что разрядка стала возможной в основном благодаря «новому соотношению сил» и советской военной мощи, которая заставила западные страны сесть за стол переговоров. В течение некоторого времени подобное заблуждение не приводило к фатальным промахам в советской политике. Но в случае с Афганистаном последствия такого видения разрядки выявились самым роковым образом. В апреле 1978 г. в результате военного переворота в Кабуле к власти пришла Народно-демократическая партия Афганистана (НДПА). Сразу же после провозглашения победы «Апрельской революции» ее руководители обратились к СССР за помощью. Советские руководители, военные и КГБ не имели никакого отношения к этому событию и совершенно не были к нему готовы. Даже советские спецслужбы узнали об этом перевороте уже после его свершения. Как заметил Реймонд Гартхоф, первым камешком, повлекшим за собой целую лавину событий в Афганистане, вполне могли оказаться действия Ричарда Никсона и его союзника, шаха Ирана.

В 1976 и 1977 гг. шах, действуя в роли «американского шерифа» в регионе, убедил президента Афганистана Мухаммада Дауда покончить с давней ориентацией этой страны на СССР и очистить афганскую армию и госаппарат от леваков и сторонников Москвы ^{971} . По иронии судьбы, шахский режим в Иране пал вскоре после того, как революционный хаос сменил стабильный режим в Афганистане. Покой и равновесие в регионе оказались нарушены с катастрофическими последствиями на многие десятилетия.

С точки зрения Кремля «революция» в Афганистане из-за близости этой страны к советским границам в Средней Азии имела для СССР совсем другое значение, чем события в Африке. По мере того как росла нестабильность у южных рубежей, в Москве все сильнее крепло искушение превратить Афганистан в надежного сателлита, который находится под строгой опекой Советского Союза. Что касается КГБ, то здесь, как всегда, царил дух соперничества с американцами. Как вспоминает один из бывших старших офицеров КГБ, он относился к Афганистану как к региону, входящему в советскую сферу влияния, и потому был уверен, что Советский Союз «должен делать все возможное, чтобы помешать американцам и ЦРУ установить там антисоветский режим». После революционного переворота 1978 г. программы помощи Афганистану множились день ото дня — по линии Минобороны, КГБ, МИД, а также других ведомств и министерств, в том числе связанных с экономикой, торговлей, строительством и образованием. Из Москвы и республик Средней Азии в огромном количестве поехали в Кабул партийные делегации и советники. Нет сомнений, что советские чиновники руководствовались теми же побудительными мотивами, что двигали ими в Африке. Между прочим, советские представители и советники в Афганистане тоже получали приличные деньги в иностранной валюте, сопоставимые с теми, что зарабатывали их коллеги в Анголе, Эфиопии, Мозамбике, Южном Йемене и в других странах третьего мира, где специалисты из СССР, выполняя свой «интернациональный долг», помогали «странам социалистической ориентации» ^{972} .

Очень скоро советские советники, приехавшие в Афганистан по линии различных ведомств, оказались вовлечены в жестокую фракционную борьбу внутри НДПА. Лидеры радикальной фракции Хальк — премьер-министр Hyp Мухаммад Тараки и его предприимчивый заместитель Хафизулла Амин — приступили к чистке рядов НДПА от конкурентов из фракции Парчам, состоящей из догматичных марксистов-ленинцев. Амин и Тараки верили в революционный террор, но еще больше их вдохновляли сталинские методы. В сентябре 1978 г. в Афганистан с секретной миссией был направлен глава международного отдела ЦК КПСС Борис Пономарев, он должен был предупредить Тараки о том, что в случае, если он продолжит преследование своих соратников по революции, СССР от него отвернется. Однако подобные предостережения, как и призывы к единству в партии, не были услышаны. Афганские революционеры были уверены, что Советский Союз не бросит их на произвол судьбы, и были правы. Незадолго до приезда Пономарева в Кабуле побывал Владимир Крючков, начальник Первого главного управления КГБ (отвечавший за внешнюю разведку), который подписал с афганцами соглашение о сотрудничестве по обмену разведывательной информацией. Общей целью была борьба «с растущим присутствием ЦРУ в Кабуле и повсюду в Афганистане» ^{973} . 5 декабря 1978 г. Брежнев и Тараки встретились в Москве и подписали Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве. Тараки вернулся в Кабул, убежденный в том, что Брежнев поддерживает его лично. Генсеку и в самом деле нравился обманчиво приветливый руководитель Афганистана, когда-то сочинявший романтические «вирши» ^{974} .

В марте 1979 г. благодушные настроения в Москве были нарушены зловещим сигналом тревоги. В провинции Герат вспыхнул антиправительственный мятеж, в ходе которого повстанцы жестоко расправились с кабульскими чиновниками, советниками из СССР и членами их семей. Тараки и Амин настойчиво звонили в Москву с отчаянной просьбой ввести советские войска, чтобы «спасти афганскую революцию». В Герате впервые громко заявили о себе новые силы — вооруженные группы пуштунских националистов и исламских фундаменталистов. И снова члены Политбюро были застигнуты врасплох и не смогли адекватно оценить возникшую ситуацию. Записи проходивших в Кремле обсуждений с поразительной ясностью показывают, насколько опасно и неадекватно в кризисной ситуации было фиктивное руководство, осуществляемое от лица отсутствовавшего Брежнева членами тройки. В начале обсуждения триумвират, отвечавший за внешнюю политику и безопасность, выступил за то, чтобы ввести советские войска и спасти кабульский режим. Все Политбюро согласилось, что «потерять Афганистан» как часть территории, входящей в советскую зону влияния, недопустимо ни с геополитической точки зрения, ни с идеологической. Брежнев в это время отдыхал на даче. В отсутствие генсека предложение о вторжении стало набирать неодолимую силу, словно снежный ком, который скатывается с горы вниз, возрастая и не встречая сопротивления. В Политбюро не нашлось ни одного человека, кто рискнул поднять голос против «спасения» Афганистана ^{975} .