Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева
Шрифт:
16 октября восточногерманские лидеры Вилли Штоф, Эгон Кренц и Эрих Мильке отправили в Москву своего эмиссара, чтобы просить Горбачева поддержать отставку Хонеккера. Глава госбезопасности «Штази» Мильке был уверен, что с передачей власти опоздали — революцию уже не удастся погасить. Горбачев не стал собирать всех членов Политбюро, а устроил у себя совещание, на котором присутствовали Яковлев, Медведев, Крючков, Рыжков, Шеварднадзе и Воротников. Горбачев предложил связаться с Колем и Бушем. Кроме того, он сказал, что советским войскам в ГДР «следует вести спокойно, без демонстрации». Впервые советский лидер заметил, что речь может пойти «о возможном объединении Германии». Но никакого группового обсуждения того, что нужно делать в этой ситуации, не последовало. Как только Хонеккер окончательно ушел со своего поста, 1 ноября новый руководитель ГДР Эгон Кренц встретился с Горбачевым, чтобы обсудить будущее ГДР. Горбачев был потрясен, узнав, что ГДР задолжала Западу 26,5 млрд. долларов, а дефицит бюджета на 1989 г. составляет 12,1 млрд. Он признался Кренцу, а позже — своим коллегам в Политбюро, что без помощи Западной Германии СССР не сможет «спасти» ГДР. Горбачев одобрил предложение Кренца легализовать выезд некоторого количества граждан ГДР на Запад и тем самым уменьшить социальное напряжение в Восточной Германии. Горбачев и Кренц не обсуждали никаких планов постепенного демонтажа пограничного режима между ГДР и Западным Берлином. 3 ноября на заседании Политбюро Шеварднадзе предложил: «Лучше самим убрать» Берлинскую стену. Глава КГБ Крючков заметил:
Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. стало для всех сторон полной неожиданностью. Руководители ГДР, действуя под давлением революционного движения в стране, приняли решение открыть контролируемое движение населения между Восточным и Западным Берлином. Однако они это сделали исключительно неуклюже. Представитель правительства Кренца, Гюнтер Шабовский, совершил исторический «ляп» на пресс-конференции с западными журналистами, объявив, что, согласно новым правилам, «постоянный режим выхода возможен через все пограничные пункты ГДР с ФРГ». На вопросы журналистов о том, когда этот режим вступает в силу, Шабовский, запнувшись, ответил: «Немедленно». Это была одна из самых многозначительных оговорок во всемирной истории. Напрасно потом Шабовский пытался уточнить, что вопрос о проходе через Берлинскую стену еще не решен руководством ГДР. Западные журналисты уже бросились к телефонам сообщать сенсацию. Жители Восточного Берлина, узнав о новости из западных телевизионных новостей, бросились к стене, требуя немедленного права прохода. Так неуклюжая попытка Кренца выпустить пар народного недовольства привела к срыву всех заклепок. Падение режима стены под натиском толп восточных немцев положило начало необратимому краху ГДР. События в Берлине застигли Горбачева, Шеварднадзе и других кремлевских руководителей врасплох. Советский посол в ГДР Вячеслав Кочемасов тщетно пытался дозвониться по секретной телефонной линии до Горбачева или Шеварднадзе. Как вспоминает один из старших сотрудников посольства, «все руководство было занято, и никто не мог найти время для ГДР». На самом деле все в кремлевском руководстве уже легли спать {1222} .
Горбачев не стал создавать никаких чрезвычайных комиссий и групп реагирования по германскому вопросу. Не было никакого содержательного обсуждения положения дел в Германии. Представители вооруженных сил, как и специалисты по Германии, такие как Валентин Фалин и Николай Португалов, были фактически исключены из процесса обсуждения и принятия решений. Между тем, как верно отметил Левек, падение Берлинской стены сгубило великий замысел Горбачева о постепенной мирной интеграции Восточной и Западной Германии, Восточной и Западной Европы и Советского Союза со странами НАТО. Еще 17 октября, на встрече с Горбачевым, Вилли Брандт, старый партнер СССР по разрядке и президент Социалистического интернационала, осторожно намекал, что создание «общеевропейского дома» и преодоление раскола между Восточной и Западной Европой может со временем позволить поставить вопрос о мирном воссоединении Германии. Горбачев отвечал философски: «Давайте подумаем. Будущее покажет, как будет выглядеть объединенная Европа. У истории достаточно фантазии». После падения Берлинской стены история пошла вперед семимильными шагами, опрокинув осторожные расчеты и Горбачева, и Брандта. Вместо того чтобы терпеливо дожидаться, когда СССР и Запад построят «общеевропейский дом», жители ГДР вместе с остальными правительствами и народами восточноевропейских стран «ринулись сквозь Берлинскую стену», чтобы стать частью Запада немедленно и пользоваться всеми благами западного образа жизни {1223} .
Чем же были заняты мысли советского руководства в тот знаменательный день? Судя по имеющимся в нашем распоряжении записям и воспоминаниям, 9 ноября, накануне заседания Политбюро, Горбачев проводил информационное совещание в Ореховой комнате, на котором делился своими тревогами в связи с политической ситуацией в Болгарии и сепаратистскими настроениями в Литве. В повестку дня заседания Политбюро входило обсуждение сроков и плана работы Второго съезда народных депутатов СССР, а также возможных изменений в Конституции. Кроме того, предстояло обсудить важную тему, связанную с требованиями независимости в Литве, Латвии и Эстонии. На фоне экономического и финансового обвала центра, Литва и другие республики начали принимать законы, отделявшие их экономику от общего хозяйства СССР. Советское руководство обсуждало программу перевода прибалтийских стран на «хозяйственный расчет», т. е. придания им особого рыночного статуса. Чтобы избежать разговоров об уходе прибалтов, в группу кандидатов на «хозрасчет» добавили Белоруссию. Николай Рыжков выразил общее чувство кризиса и тупика на Политбюро: «Что делать? Внести общий свободный рынок между изолированными республиками? Но это хаос. Надо бояться не Прибалтики, а России и Украины. Пахнет всеобщим развалом. И тогда нужно другое правительство, другое руководство страны, уже иной страны». Он требовал начать реформу цен, без которой был невозможен настоящий переход к рынку. Горбачев признал, что надо переходить к рынку, но при этом отказался отпустить цены. По его словам, резкий рост цен вывел бы народ на улицу, и народ смел бы правительство. С оптимизмом, свойственным только одному ему, генсек считал, что еще можно балансировать, предоставляя постепенно все большие права отдельным республикам Союза, и все обойдется. Он признавал, что крайние националисты могут пойти на отделение. Но, ссылаясь на тактику Ленина по спасению режима большевиков в начале 1918 г., генсек полагал, что еще можно избежать нового «похабного Брестского мира» и что прибалтийские республики можно будет удержать в Союзе с помощью экономических стимулов и уступок по национальной культуре и языку» {1224} .
Эти события высветили склонность Горбачева к спонтанным решениям, а также то, как его редкий оптимизм, сопряженный с хронической нерешительностью, повлиял на политику СССР во время головокружительных перемен. Даже Георгий Шахназаров, горячий поклонник Горбачева, за его выжидательную позицию позже назовет своего шефа современным Фабием Кунктатором (по имени древнеримского полководца, который месяцами уклонялся от сражения с Ганнибалом) {1225} . Сыграло роль и то, что в душе самого Горбачева боролись два начала. С одной стороны, он не мог признаться самому себе в том, что его план возможного обновления социализма обречен на неудачу не только в странах Центральной Европы и в Восточной Германии, но и в самом Советском Союзе. Горбачев по-прежнему верил, что «социалистическая база» перестройки будет сохранена, и эти иллюзии позволяли ему, не обращая внимания на хор тревожных голосов, с сочувствием и надеждой наблюдать за стремительным процессом распада коммунистических режимов сначала в Польше и Венгрии, затем в ГДР и остальных странах Центральной Европы {1226} .
В феврале 1990 г. на переговорах с госсекретарем Бейкером и канцлером Колем в Москве те, как выяснилось по рассекреченным документам, обещали ему, что «НАТО не должно расширять сферу своего действия» на восток. Но это устное обещание не имело статуса международной договоренности и впоследствии было забыто западной стороной. Добрынин позже раздраженно заметил: «Горбачев
и Шеварднадзе были талантливыми, но неопытными переговорщиками. Их подвела излишняя торопливость, самоуверенность и податливость на похвалы западной прессы. В итоге западные партнеры на переговорах часто обыгрывали их и обводили вокруг пальца». Горбачеву не удалось вовремя и напрямую выставить условия со стороны СССР насчет объединенной Германии (о нейтралитете и демилитаризации Германии, о денежной компенсации за вывод советских войск). Вместо этого он медлил, действовал наугад и сдавал одну позицию за другой. Добрынин вновь обращается к таким качествам Горбачева, как природный оптимизм, самоуверенность и беспредельная вера в то, что «ход истории» все решит и всех рассудит. По мнению Добрынина, в международных делах эти качества сослужили Горбачеву плохую службу: когда ситуация становилась все более безнадежной, он питал неоправданные надежды на то, что ему удастся, вопреки слабости своих позиций, убедить западных партнеров в правильности своих инициатив. Эта манера Горбачева действовать как азартный игрок, ставя все на карту, проявилась, по словам Добрынина, еще во время встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике в 1986 г. {1227}Ключ к поведению Горбачева на этом этапе — его взаимодействие с западными партнерами. После падения Берлинской стены администрация Буша быстро перехватила инициативу, выскользнувшую из слабеющих рук Горбачева, и стала играть активную роль в воссоединении Германии, в стабилизации положения в Европе и завершении холодной войны — как позже выяснилось, полностью на западных условиях. Но для Горбачева в тот момент было очень важно, что Буш и Бейкер действовали, по крайней мере на словах, советуясь с ним как с равным. В итоге, казалось Горбачеву, Буш сдержал личное обещание, данное им еще на посту вице-президента, и повел себя как понимающий и надежный партнер — в духе тех же доброжелательных отношений, которые еще Рейган установил с Горбачевым. В течение первых месяцев своего президентства Буш, казалось, отступил от своего слова. Но лето-осень 1989 г. вернули советско-американские отношения на прежний уровень доверительности. 2 и 3 декабря 1989 г., во время встречи на Мальте, Буш и Горбачев осуществили давний замысел — наладили личные отношения, основанные на взаимном доверии и уважении {1228} .
Даже много лет спустя, читая рассекреченные документы, удивляешься, насколько Буш, как до него Рейган, поверил в Горбачева, считая, что генсеку КПСС хватит здравого смысла признать, что холодную войну выиграл Запад. Готовясь к встрече на высшем уровне, Буш 11 октября сказал Генеральному секретарю НАТО и своему близкому другу Манфреду Вернеру о том, что для него главное — это уговорить Советы, чтобы они и дальше позволили происходить переменам в Центральной Европе и ГДР. Когда Вернер сказал, что вряд ли Горбачев разрешит ГДР выйти из Варшавского пакта, Буш стал размышлять вслух о том, что, может быть, ему удастся уговорить Горбачева распустить сам Варшавский пакт, так как его полезность с военной точки зрения уже не имеет никакого значения. «Это может показаться наивностью, — сказал Буш, — но кто мог предвидеть те перемены, что мы с вами наблюдаем сегодня?» {1229} . Трудно себе представить, чтобы кто-то из американских лидеров надеялся уговорить Сталина, Хрущева, Брежнева или Андропова «распустить» социалистический лагерь и отказаться от геополитических позиций в Европе.
Другие члены команды Буша, особенно Скоукрофт и Чейни, в это не верили и продолжали с крайней подозрительностью относиться к намерениям Горбачева. То, что советское руководство отказалось от своих геополитических притязаний, настолько не укладывалось в их представления и казалось настолько неправдоподобным, что даже через год после встречи на Мальте они продолжали мучиться сомнениями и пытались внушить их своему президенту. Иногда им это удавалось. Даже когда Горбачев выступил на стороне США против давнего союзника СССР Саддама Хусейна, Буш в разговоре со своими советниками торжественно обещал им «не забывать о советских амбициях — получить доступ к портам в теплых морях» {1230} .
Впрочем, в декабре 1989 г. на Мальте между Бушем и Горбачевым царила редкая гармония: беседуя во время своей первой встречи с глазу на глаз, они почти без видимых усилий договорились по всем основным вопросам. Буш поразил Горбачева и его помощников, когда начал разговор не с обсуждения обстановки в Европе, а с жалоб на «экспорт революции» и советскую помощь Кастро и сандинистам в Никарагуа. Услышав от Горбачева заверения в том, что у Советского Союза «нет никаких планов в отношении сфер влияния в Латинской Америке», американцы вздохнули с облегчением {1231} . Когда два руководителя приступили к обсуждению германского вопроса, Горбачеву представилась прекрасная возможность для дипломатического торга: выставить четкие советские условия по воссоединению Германии и в обмен на согласие вывести советские войска из Восточной Германии потребовать от Буша твердое обещание довести до конца строительство «общеевропейского дома», предполагая при этом создание новой системы безопасности и одновременный роспуск двух военно-политических блоков — НАТО и ОВД. Другой позицией могло быть сохранение НАТО, но на определенных условиях, учитывающих интересы безопасности СССР. Вместо этого Горбачев лишь раскритиковал программу из «десяти пунктов» Гельмута Коля, которая фактически взяла курс на финансово-экономическое присоединение ГДР к Западной Германии. До падения Берлинской стены канцлер ФРГ заверял Горбачева, что он не будет делать ничего, что дестабилизировало бы ситуацию в Восточной Германии. Но поток беженцев из распадающейся ГДР заставил Коля взять инициативу в свои руки. Он едва успел проинформировать о своем шаге Буша. Горбачев, однако, был застигнут врасплох и не на шутку разгневан. Он заявил президенту США, что «господин Коль торопится, суетится», пытается эксплуатировать тему воссоединения в предвыборных целях. По словам Горбачева, программа Коля ставит под вопрос «очень важные и серьезные вещи, в том числе доверие к правительству ФРГ». Затем он продолжил: «Что же это будет? Единая Германия будет нейтральной, не принадлежащей к военно-политическим союзам или членом НАТО? Думаю, мы должны дать понять, что и то, и другое было бы преждевременно сейчас обсуждать. Пусть идет процесс, не надо его искусственно подталкивать. Не мы с вами ответственны за раздел Германии. Так распорядилась история. Пусть же история распорядится этим вопросом и в будущем. Мне кажется, у нас с вами на этот счет взаимопонимание» {1232} .
В этом был весь Горбачев: он предпочел договариваться об общих принципах, на которых должен строиться новый мировой порядок и «общеевропейский дом», а не торговаться о практических аспектах урегулирования германского вопроса. Стоит сравнить записи саммита на Мальте с протоколами переговоров, которые вел Сталин с 1939 по 1945 г., как в очередной раз станет понятно, что Горбачев-политик — это полная противоположность Сталину-политику. Советский диктатор, если на карте стояли, как он считал, интересы советского государства, с бульдожьим упрямством сражался за каждый пункт договора. Он мог действовать и хитрой лисицей, делая вид, что идет на «щедрые» уступки, когда на самом деле это изначально входило в его планы. Сталинская внешняя политика являлась имперской и слишком дорого обходилась стране, но то, как умело кремлевский вождь вел переговоры, вызывало невольное чувство зависти и восхищения даже у таких «асов империализма», как Уинстон Черчилль и Энтони Идеи. Горбачев, напротив, и не пытался добиться каких-то специальных соглашений или обещаний от президента США. Очевидно, на тот момент он считал, что «особые отношения» с Бушем являются для него приоритетом, быть может, последней козырной картой в программе строительства «общеевропейского дома» с участием СССР. Он был удовлетворен заверениями Буша в том, что тот не собирается «прыгать на стену» и ускорять процесс объединения Германии.