Неутомимые следопыты

Я давился, кашлял, мотал головой и, когда одолел пятое яйцо, то не смог не только объявлять номера, но даже встать с места.

— Вот за это спасибо… Накормили.

— А у меня все в порядке, — бодро отозвался Островков. — Вот она какая, ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье.

Веревкин дернул к себе брюки, и тут затрещало на коленке у Олежки: он второпях пришил Лешкины брюки к своим.

А за занавесом раздавались аплодисменты. И нетерпеливые ребячьи голоса требовали начинать концерт. Мы же стояли, онемев от неожиданности. И тут то ли от страха, что концерт сорвется, то ли, действительно, от этих самых крутых яиц, но ко мне вернулся голос, и я заорал так, что у самого что-то брякнуло в ушах:

— Борька! Кобылин!.. Тебе-то для чего брюки?

— А что же я, без штанов, что ли, буду ходить?

— Да ведь ты же в трусиках выступаешь! Дай на время свои брюки Веревкину!..

— Как же он в них уместится?

Но Костя, к которому уже возвратилась его обычная находчивость, тотчас же меня поддержал:

— Верно придумал, Кулагин! Он их снизу подвернет, и все будет как в аптеке…

— А как же я? — захныкал Островков.

— Да зачем тебе брюки? Ты же фокусник! Факир! Мы тебе сейчас найдем что-нибудь вроде скатерти… Завернешься в нее, как в индийское сари… А ну все со сцены! Начинаем!..

Лешка выбежал из-за кулис и, прыгая на одной ноге, подворачивая Борькины брюки, где только можно, спросил меня недоверчиво:

— А ты, может, Сережка, соврал? Может, и не пропадал у тебя голос? Вон ты как заорал-то!..

Но я не успел ответить. Комиссар за сценой хлопнул в ладоши, кто-то дернул за веревку, занавес разъехался, и мы с Лешкой, очутившись перед залом, полным беснующихся зрителей-ребят, хором объявили, что наш концерт начинается.

Спорить, кому первому представлять героя Отечественной войны, участника битвы под Москвой, воевавшего в прославленной Панфиловской дивизии, артиллериста Павла Семеновича Скворцова, нам с Лешкой не пришлось, потому что его представил сам председатель совета дружины старшеклассник Никита.

Мы увидели, как с одного из задних рядов поднялся седой коренастый человек с множеством боевых орденов и медалей под лацканом пиджака. Пока он шел по проходу между рядами, они мерно позвякивали в такт его шагам. Этого звука не могли заглушить даже неистовые аплодисменты школьников, которые поднимались, когда Павел Семенович Скворцов проходил рядом с ними.

По ступенькам он поднялся на сцену, и зал понемногу угомонился. Я не заметил, как все участники нашего концерта вместе с самой Верой Федоровной и Никитой столпились за кулисами, чтобы лучше слышать героя битвы под Москвой.

А он вдохновенно принялся рассказывать о том, как героически сражался в частях 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, отражая атаки фашистских танков, с тупым упорством лезущих на наши траншеи. Гитлеровцам хотелось во что бы то ни стало взять нашу прекрасную столицу и сровнять ее с землей так, будто ее и на свете-то не было…

Я думал: разве для того бились на баррикадах защитники Пресни, разве для того побеждали они в боях за революцию, для того ли они сражались с белогвардейцами в тяжкие годы гражданской войны, чтобы нашу совсем недавно освободившуюся страну победили гитлеровские орды?.. Нет, вовсе не для того бились и сражались они в жестоких боях и битвах!..

С пылающим лицом я обернулся и сразу увидел тут же на сцене Женьку Вострецова. Он смотрел на меня, и в глазах его я не увидел прежней ненависти. Я заметил совсем иное выражение его лица, похожее на дружеское чувство…

Между тем бывший артиллерист закончил свой рассказ. И вновь раздались аплодисменты, такие дружные, такие горячие, каких я в своей жизни еще ни разу не слышал.

Но тут откуда ни возьмись появился неугомонный наш Комиссар. Он заторопил нас с концертом, а героя плотным кольцом обступили девчонки-третьеклассницы, затараторили, перебивая одна другую. Я только и смог разобрать, что у них в классе есть мальчик-фотограф, и они хотят, чтобы Павел Семенович с их классом сфотографировался.

Мне так хотелось поговорить с Женей. Будто бы я с ним тысячу лет уже не разговаривал. А вместо этого пришлось объявлять номера.

Кое-как я вышел на сцену и не помню уж, что и как говорил. Больше всего мне хотелось поведать Женьке о моем свидании с Мещеряковыми. Но Женька заговорил первым.

Оказывается, после нашей злополучной драки с Васькой и его дружками он как-то созвонился с Купрейкиным — тот уже к этому времени возвратился из санатория — и отправился к нему на Кутузовский проспект.

— Ну, приехал я к нему, поднялся на лифте… Дверь мне сам он и отворил. Седенький такой старичок, в фуфайке. Он, правда, Ольгу тоже никогда не встречал, но сказал, что по соседству с ними жил хороший человек, участник первой русской революции Захар Тихонович Коростелев. Он потом уехал из Москвы в город Нижний Новгород — это теперешний Горький… Адрес его у Виталия Васильевича есть, и он, как только появится свободное время, напишет ему письмо и обо всем узнает…

Пока он рассказывал, я постепенно пришел в себя. Меня так и подмывало рассказать Женьке о том, как я повстречался с Мещеряковыми, что мы с ним ошиблись, думая, будто его зовут Иваном Ивановичем, — ведь есть и другие имена, начинающиеся с буквы «И»: Игнат, Илья, Ипат, Иона… Игорь в конце концов…

Наконец Вострецов умолк, и тогда заговорил я.

— Помнишь, Женька, я тебе прошлый раз хотел рассказать, кого повидал. Так вот! Ты даже себе представить не можешь… Самого Мещерякова!

И, насладившись Женькиным растерянным видом, продолжил:

— Того самого, ну, который дневник писал…

— Что-о? — Женька схватил меня за плечо и так его стиснул, что я едва не завопил от боли. — Ко… когда ты его видел?

Но мне хотелось так много поведать Женьке, что все слова будто бы куда-то провалились. Я не знал, с чего начать. К тому же постоянные Женькины вопросы — «где», да «когда», да «каким образом» — буквально выскребли из моей бедной, утомленной после тяжелого концерта головы все необходимые слова.

Альбом

В школу, как и прежде, мы шли вдвоем. В раздевалке Комиссар, увидев нас, удовлетворенно сказал:

— Наконец-то! Помирились. А я уж думал, что до конца учебного года так в ссоре и останетесь.

Только один Лешка на меня дулся. За весь вчерашний день я ни разу к нему не зашел и даже не позвонил по телефону. К тому же Женька снова пересел на свое старое место, за мою парту. Я чувствовал, что Веревкин прав, тая на меня обиду.

После первого урока я подошел к нему и примирительно сказал:

— Ты, Лешка, не огорчайся. Нашел за что. Мы теперь все втроем дружить будем.

— Правда? — обрадовался Веревкин. — А то я уж думал, что ты со мной раздружиться хочешь.

На ботанике Анна Ивановна вызвала меня к доске. Но теперь я сразу услышал свою фамилию и, порывисто схватив с парты дневник, пошел отвечать.

— Расскажи нам, Кулагин, что ты знаешь о моркови, — произнесла Анна Ивановна и что-то пометила в классном журнале.

— Морковь — это очень распространенное овощное растение, — торопливо затараторил я. — Растение это двулетнее… В первый год морковь образует корнеплод… а на второй у нее появляется цветоносный стебель…