Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Но тут меня задело за живое, – Да, я интеллигент и горжусь этим, – отрезал я.

На дружбу или, как тогда выражались, «якшанье» партийцев и комсомольцев не только с «чуждым элементом», но и с беспартийной интеллигенцией смотрели косо, а иной раз вычищали «якшавшихся» из партии и из комсомола. Вычистили по этой причине одну партийку и в Перемышле. У меня на именинах был мой товарищ, сын местного парикмахера, активный комсомолец Коля Рубисов, Вечеринка кончилась рано, и Коля успел попасть на танцы в клубе. Комсомолец по прозвищу Яшка – Свиная Хряшка, в каковом прозвище, точно в зеркале, отразилась Яшкина наружность, встретил его такими словами:

– Ты что же это, отсек (Рубисов был ответственным секретарем школьной комсомольской организации, или, как тогда говорили, «ячейки»), – по меньшевистским именинам ходишь?

Термин «меньшевистские» Свиная Хряшка употребил по абсолютному своему невежеству, ибо ни моя мать, ни покойный отец, ни сестра матери тетя Саша близко ни к одной партии не подходили: для Яшки было все едино – что интеллигент, что меньшевик. Рубисов ответил ему решительно:

– Хожу и буду ходить, а ты мне не указ. Пошел к чертям! Когда учителя приглашали на вечеринки своих партийных коллег – преподавателей обществоведения, те благодарили, но предпочитали не являться: одни – из боязни быть обвиненными в якшании, другие – потому что не желали якшаться» Я помню только одного партийца, который бесстрашно посещал своих беспартийных сослуживцев, – Ивана Семеновича Осипова, но его скоро убрали: он преподавал у нас всего один год.

Так вот, на этой настороженной неприязни к интеллигенции, в какой тогда не случайно воспитывались партийцы и комсомольцы и которую спустя несколько лет духовным отцам Сталина и его присным, выработавшим многоступенчатый план борьбы с интеллигенцией на несколько лет вперед, без малейших усилий удалось превратить в гонение, выразившееся сначала в установке рогаток, на которые натыкались державшие экзамены в вузы дети интеллигентов, в изгнании за границу ученых-идеалистов и в судебной и внесудебной расправе над сотрудниками Союзмяса, Союзрыбы, Союзконсерва, Союзплодовоща и Народного Комиссариата Торговли (Наркомторга), над инженерами (достаточно вспомнить «Шахтинский процесс», процесс Рамзина, Ларичева, Федотова и других), над экономистами (достаточно вспомнить «процесс Союзного бюро меньшевиков»), над «аграрниками» (достаточно вспомнить арест так потом и сгинувших профессоров Чаянова и Кондратьева), а затем, при Ежове, переросшей в смазь вселенскую, – на этой подозрительности, пока еще безуспешно, играли иные оболтусы и лоботрясы. Жертвы доносов отделывались кратковременными неприятностями, а зачастую дело обходилось и вовсе без неприятностей. Да и случаи-то эти были тогда единичны, как единичны были случаи хулиганства учащихся. Исключенных из школ я мог бы пересчитать по пальцам. Редко оставляли на третий год – нужны были сверхуважительные причины – и уж, конечно, не оставляли на четвертый. Исключались те, что охальничали с девочками, непристойно ругались при них, те, что дерзили учителям. Эта худая трава мигом выпалывалась из поля вон. Сегодня поступила жалоба, сегодня же наряжали следствие, и, если факты подтверждались, в тот же или, в крайности, на другой день созывался внеочередной школьный совет, а наутро исключенному объявляли приговор, и тот покидал перемышльскую школу навек.

Учителя не цеплялись за старину-матушку единственно потому, что они к ней привыкли, как привыкают к разношенной обуви. Вводится новая система оценок? Ну что ж. В конце концов не все ли равно: «5», или «в. у.» (весьма удовлетворительно), «4», или «уд.» (удовлетворительно; на тогдашнем школярском жаргоне – «удочка»), «3», или «е. у.» (едва удовлетворительно), «двойка», или «неуд.»? Вот только совещания, на которых учителя проставляли четвертные или годовые отметки, со стороны можно было принять за хоровую декламацию Хлебникова:

– «Еу», «вэу», – выпевали учителя.

Наша школа с каждым годом все заметнее окреетьянивалась, и учителя этому радовались. Окреетьянивалась школа с мудрым отбором. Прежде чем отдать своего мальчонку в городскую школу, отец обыкновенно советовался с его учителем:

– Василий Миколаич! Как скажешь: стоит мово Ванькю в градскую школу отдать? Ведь до города далёко – придется его на квартеру ставить, обужа, одежа, а достатки у нас, сам знаешь, невелики. Неш подождать, пока старшую дочку замуж пристрою?

– Отдавай, отдавай, – уверенно говорил Василий Николаевич, – из твоего Вани толк будет. Отдавай – не пожалеешь.

Благословение сельского учителя – это еще далеко не все. Осенью в перемышльскую школу нахлынет белоголовая волна из разных сел и деревень, ближних и дальних, и вот тут-то и решится судьба Вани, Коли, Пети, Никиты, Нюры, Груши и Маши, Весной они, выдержав экзамены, окончили свою сельскую четырехклассную школу. А теперь им для поступления в пятый класс городской школы надлежит уже в этой школе выдержать экзамены, или, как тогда говорили, «испытания», по основным предметам. Невыдержавшие шли «по крестьянству». Выдержавшие и поступившие составляли цвет нашей школы. Учителя не могли ими нахвалиться:

– Ах, деревенские ребята! Какая прелесть! Куда нашему перемышльскому дубью хотя бы против корекозевских «пузатиков»! (Так в шутку называли ребят из села Корекозева.)

Тому разумному преобразованию, какое внесла в школу новая жизнь, – я имею в виду «самоуправление учащихся» – учителя не только не противились – это новшество они приветствовали, этому новшеству они, сколько могли, содействовали. Самоуправление учащихся, претворявшееся в жизнь под тактичным руководством педагогов, не расшатывало, а укрепляло дисциплину. Провинившийся, пожалуй, с еще большей неохотой плелся на бюро старостата, где его должны были прочистить с песком товарищи, чем даже на «исповедь» к заведующему. В иных случаях бюро старостата проявляло излишнюю жестокость, и школьному совету приходилось отменять его суровые приговоры.

В семье у моего одноклассника стряслась беда. Его старший брат, выродок, связался с уголовниками, заделался главарем бандитской шайки и как раз в тот год, когда мой товарищ оканчивал школу, был пойман, судим и расстрелян. Мы знали, что для нашего товарища это большое горе: что там ни говори, родной брат… Мы были с ним особенно ласковы, но о брате не заговаривали. И только один наш одноклассник, злобный карлик с изрядной величины носом, за что он и получил соответствующую кличку (издали увидев, что он идет в школу, младшеклассники выстраивались у школьного крыльца шпалерами, и он проходил мимо них, но только вместо «Здравия желаем, ваше высокоблагородие», ребята дружно приветствовали его: «Дубовый Нос – Осиновые Пятки!»), – этот злобный карлик, поссорившись с братом расстрелянного, посмеялся над его несчастьем. Бюро старостата, приняв во внимание, что Дубовый Нос не первый раз оскорбляет товарищей и бьет их по больному месту, вынесло постановление исключить его из школы. Общее собрание учащихся второй ступени единогласно одобрило решение бюро. Школьный совет, куда входили и представители от родителей, и представители исполкома, комитета партии, комитета комсомола и Совета профессиональных союзов, отменил решение собрания учащихся на том основании, что исключать из школы ученика перед выпускными экзаменами за оскорбление словом – это слишком строгая мера наказания. Нам пришлось ограничиться тем, что наш староста от имени всего класса объявил Дубовому Носу бойкот, и мы начали здороваться и разговаривать с изгоем лишь несколько лет спустя, когда съехались в Перемышль на каникулы.

Я был несменяемым председателем охватывавшей учеников средней школы культурно-просветительной комиссии, что отмечено у меня в аттестате. Комиссия делилась на четыре секции: литературную, драматическую, хоровую и секцию самодеятельности. На занятиях литературной секции мы под руководством преподавательницы литературы Софьи Иосифовны Меньшовой читали и разбирали произведения, которые значились в программе внеклассного чтения или почему-либо вызывали у нас повышенный интерес. Круг чтения был разнообразен: от «Воскресения» Льва Толстого до «Дневника Кости Рябцева» Огнева и «Исанки» Вересаева, по поводу которых устраивались диспуты. Драматический кружок ставил спектакли и в школе, и в городском театре. Неизменным режиссером их была Софья Иосифовна. Ей сорежиссировал кто-нибудь из учеников старших классов. Сценами из «Бориса Годунова», «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган» мы отмечали день памяти Пушкина, постановкой «От ней все качества» – столетний толстовский юбилей, сценами из «Горя от ума» – столетие со дня гибели Грибоедова (на грибоедовском вечере я делал доклад о творчестве драматурга и играл Репетилова). Хоровым кружком руководил преподаватель литературы в младших классах Владимир Федорович Большаков. Благодаря Владимиру Федоровичу мы в стенах школы слушали концерты, на которых наши товарищи и подруги исполняли хоровые песни, дуэты (вплоть до «Уж вечер, облаков померкнули края…» и «Мой миленький дружок…») и соло. Всю эту работу, отнимавшую у педагогов много времени и сил, они выполняли с подъемом, с неугасимым «огоньком» и, разумеется, безвозмездно.

Как же нам было не любить своих учителей? Ведь мы видели, ведь мы чувствовали, что их жизнь – в школе, их жизнь – в нас. И подавляющее большинство учеников в обиду их не давало. Свою любовь мы доказывали им на деле.

Мне вспомнились лица товарищей милых…

Весной 28-го года из Калуги в Перемышль нагрянула комиссия проверять нашу школу. Комиссия была, мягко выражаясь» слишком мало компетентна, чтобы судить о квалификации педагогов и о глубине познаний учащихся. Да академические наши успехи ее и не интересовали. Прибыв в Перемышль, члены комиссии занялись опросом плохих, «обиженных» учеников и учениц на предмет выявления политических ошибок, допускаемых учителями. На общем собрании учащихся второй ступени и на школьном совете (куда прежде допускались старосты старших классов) они перешли в открытое наступление. Лише других наскакивал на учителей представитель Калужского губернского комитета комсомола по фамилии Архаров – фамилии, точно определявшей моральный и культурный уровень, равно как и тактические и полемические приемы комиссии. Учителям предъявлялись обвинения, основанные на вздорных доносах. Так, члены комиссии утверждали, будто Софья Иосифовна нам внушала, что крепостное право в России пало благодаря «Запискам охотника». Я был на этом уроке. Софья Иосифовна развивала ту простую и неоспоримую мысль, что «Записки охотника», в гораздо большей степени, чем «Антон Горемыка» и «Деревня» Григоровича, возбуждали общественное мнение против крепостного права.

Учителя отбивались с искусством испанских героев «плаща и шпаги«». Но особую ярость и неутомимость в бою обнаружили заступавшиеся за них ученики, в частности – ученик выпускного класса Петя Гришечкин. Они всыпали комиссии, что называется, «по первое число». Они доказали, что в обвинительных речах нет ни слова правды; все – поклеп, все – напраслина. Они опутали господам ревизорам карты. Ревизоры надеялись на поддержку учащихся, а малочисленные доносчики прикусили языки: одно дело – нашептывать в темных углах, и совсем другое – выступать с открытым забралом. А вот заступников, притом заступников башковитых и за словом в карман не лезших, оказалось немало. Наскок комиссии был отбит. Но в конце лета она тиснула в губернской газете «Коммуна«» клеветой о нашей школе. Заведующий, Петр Михайлович Лебедев, ответил в редакцию, разбив авторов клеветона по всем пунктам. Редакция, следуя традициям советской прессы, ответа не напечатала, а Губоно (то есть Губернский отдел народного образования – так теперь назывался бывший Губноробраз), куда Петр Михайлович послал копию ответа, оставил кляузу комиссии без последствий.