Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

В 26-м году мы с ней на короткое время съездили в Москву, и она избёгала весь центр, чтобы достать сборник стихотворений Есенина.

Киоскерша на Арбате ответила так:

– Нет у меня Есенина. Он помер и больше ничего не сочиняет.

В какой магазин ни зайдем – во всех видах произведения Ленина. В одном из магазинов моя мать огорошила продавщицу тем, как она, оговорившись, поправилась:

– Нет ли у вас Ленина?.. Тьфу!.. Есенина!

В конце концов нам посчастливилось.

Моей любви к Есенину не поколебал в своих суждениях о нем даже Бунин, сваливший и разбивший вдребезги – так, что и не склеишь, – блоковских «Двенадцать», хотя, впрочем, они и так уже стояли на самом краешке моих литературных пристрастий.

Мне еще до гибели Есенина попадались его стихотворения в журналах – попадались и залегали в памяти.

Я в твоих глазах увидел море,Полыхающее голубым огнем.

Такие строки особенно радовали глаз на фоне лефовских газетных агиток и «песен о железе», в общем на один лад распевавшихся «пролетарскими» поэтами.

Пастернак в своей автобиографии признался, что ему не все нравится у Есенина. Я бы сказал, что мне далеко не все нравилось у Есенина даже на первых порах моего знакомства с его поэзией. Я уже не говорю о мерзости его кощунственных «Иноний», по-видимому, все-таки не глубоких, ибо признался же он потом:

Стыдно мне, что я в Бога верил,Горько мне, что не верю теперь.

И что выражают строки из предсмертного его стихотворения, как не смутную веру, точнее – надежду, на бессмертие?

До свиданья, друг мой, до свиданья.…………………………………………..Предназначенное расставаньеОбещает встречу впереди.

Мне уже тогда претила почти вся любовная лирика Есенина.

Ты меня не любишь, не жалеешь,Разве я немного не красив?

Это и пошло, и не совсем грамотно.

Я не любил и не люблю его эпических поэм, потому что они попросту слабы. В «Анне Онегиной» я не находил и не нахожу ни одной истинно поэтической строчки. Есенинские неологизмы в устах мужика нестерпимо режут слух («Богаты мы лесом и водью…»). Режут слух чувствительно-романсные красивости, опять-таки малограмотные («Был вечер задумчиво чудный, как дружья улыбка в лице»). Я уже тогда понимал, что в «Пугачеве» историей не пахнет, что сами по себе хорошие стихи о юности, отзвеневшей черемухой, в устах Емели звучат комически фальшиво. Меня корежило от есенинских «Стансов». Чем бы Есенин ни клялся, а я все-таки ему не верил, что для него, неповторимого певца природы, фонари стали прекраснее звезд. У меня не было ни малейшей охоты «задрав штаны, бежать за комсомолом».

У большинства писателей семь пятниц на неделе. У Есенина их все двадцать семь. Ура-советских строк по его стихам рассыпано много. Но они крикливо-лозунговы. Они вымучены, немощны, обескровлены. Если же говорить о лучших стихах Есенина, посвященных революции, когда она только еще занялась, то нельзя не прийти к выводу, что «революционность» Есенина – если только ее можно назвать «революционностью» – не слишком революционна. Озорство уживается в ней с незлобивостью. Вспомним хотя бы «Певущий зов»:

Все мы – яблоки и вишниГолубого сада.Все мы – гроздья виноградаЗолотого лета,До кончины всем нам хватитИ тепла и света!………………………………………Не губить пришли мы в мире,А любить и верить!

Большевик, хотя Есенин и объявлял себя таковым в «Иорданской голубице», этих строк не написал бы нипочем.

Заверениям Есенина в том, что он «в Советской стороне… самый яростный попутчик», противостоят лучшие из лирических поэм Есенина– «Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Русь советская».

Видно, в смех над самим собойПел я песнь о чудесной гостье.………………………………………Злой октябрь осыпает перстниС коричневых рук берез.

Эти строки из «Кобыльих кораблей» написаны в 19-м году. А через год Есенин отслужит сорокоуст по безгранично дорогой ему усопшей старо деревенской Руси:

Только мне, как псаломщику, петьНад родимой страной аллилуйя.

С «аллилуйя» начинаются заупокойные богослужения.

В стихотворении «Я обманывать себя не стану…» – прямой вызов Чека:

He злодей я и не грабил лесом,Не расстреливал несчастных по темницам.

Когда Есенин писал «Сорокоуст», он еще неотчетливо видел «скверного гостя». Но уже тогда «чудесная гостья» обернулась для него «скверным гостем». В «Руси советской» он встретился с ним лицом к лицу. Он не злобствует, не проклинает его, как в «Сорокоусте», он говорит о нем с горькой насмешкой. Насмешку вызывает у него и красноармеец, косноязычно хвастающийся своими подвигами, и крестьянский комсомол, горланящий агитки Бедного Демьяна:

Вот так страна!Какого ж я рожнаОрал в стихах, что я с народом дружен?Моя поэзия здесь больше не нужна,Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

И хотя Есенин желает этой новой, советской, Руси процветания и благоденствия, ему с ней не по пути:

А я пойду один…

«Новь», «чужая юность» теснит, выживает его. Он чувствует в пей «сильного врага». Об этом он написал стихотворение «Спит ковыль» в последний год своей жизни.

Стихи Есенина дивили и дивят меня свежей образностью в передаче душевных состояний:

Сердце, тронутое холодком…Был я весь – как запущенный сад…

Читая Есенина, я тосковал и тоскую вместе с ним – тоской пропащего человека, сознающего, что он с каждым днем все глубже увязает в трясине, но не находит в себе сил из нее выбраться. А затосковал Есенин рано. Дореволюционное стихотворение «За горами, за желтыми долами…» заканчивается так: «Помолись перед ликом Спасителя за погибшую душу мою». Я проникался тоской поэта невольно – такая она у него почти всегда неподдельная.

Но вот уже есенинская щемящая умиротворенность – это и мое душевное свойство:

Принимаю – приди и явись,Все явись, в чем есть боль и отрада…Мир тебе, отшумевшая жизнь.Мир тебе, голубая прохлада.

Мне смолоду близки есенинская чужеродность новому миру и есенинское сознание, что с революцией «что-то всеми навек утрачено».

И еще привязал меня к себе Есенин чувством родной природы и особым, одному ему присущим даром ее изображения: