Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– Не нами наживалось, не нам и носить, – отрезал Федор Дмитриевич. – Близко не смей подходить к раскулаченным вещам – они все слезой политы.

Когда валенщику сказали, чтобы он убирался с семьей на все четыре стороны из своего недавно построенного, еще пахнувшего свежеобструганным деревом просторного дома с украшенным резьбою крыльцом, он сошел с ума: зимой ходил по улицам голый до пояса. На него махнули рукой.

Сошел с ума бывший городовой, Дмитрий Алексеевич Котельников. Он стал гладко-гладко бриться – под «большевика», ходил на все собрания и слушал ораторов, уставясь на них неподвижным, напряженным взглядом.

На одном из собраний возгласили:

– Лишенных избирательных прав просим удалиться.

Котельников продолжал сидеть. Замешательство. Возглашают снова. Котельников с места не трогается. Все на него выжидающе смотрят. Наконец он выдавливает из себя:

– Тут есть только один лишенец. Котельников… И, помолчав, вопросительно добавляет:

– Но его, кажется, уже восстановили?..

Котельникова, как умалишенного, тоже оставили в покое.

В Перемышле проходили «чистки советского аппарата» и «чистки партийных организаций». На этих чистках каждый, кроме лишенцев, имел право лить на чистившихся помои в количестве неограниченном.

Из учреждений вычищали «по первой, второй и третьей категории». Кого вычистят по первой категории, тот подыхай с голоду или спускайся в шахту и берись за отбойный молоток или вози вагонетки с углем. Ставилось в вину» главным образом, сокрытие социального происхождения, рода занятий до революции, службы в Белой армии. Чистка сопровождалась экзаменом по политграмоте. Провалившихся вычищали по третьей категории: оставляли в том же учреждении, но понижали в должности.

У нас вычистили из партии за «правый уклон» Леонида Павловича Сахарова, одного из первых перемышльских комсомольцев, вступившего в комсомол, когда по случаю приближения войск Деникина к границам Калужской губернии Перемышль был на военном положении, в годы НЭПа образцово поставившего сельскохозяйственную кооперацию. Рачительный хозяин, Сахаров снабжал в кредит сельскохозяйственными орудиями не лентяев, а работяг. Вот за претворение в жизнь бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» он и вылетел из партии. На чистке этот выдержанный человек ничего не мог сказать в свое оправдание – он плакал от обиды. Некоторое время спустя его все-таки восстановили в партии.

В феврале 30-г о года лед под пятою колхозного строя начал хрустеть и ломаться. Зачернели полыньи, заурчала вода, лед раскалывался все звучней и звучней и наконец тронулся…

Оку, Жиздру, озера лед сковывал крепко. Лед пошел в селах и деревнях. Голоса стали громче, злее, смелее, особенно – бабьи.

То здесь, то там до меня долетали обрывки бабьих разговоров:

– Посулились, брехуны: «В колхозах у вас будет не жизнь, а малина».

– Да, жди… На то лето, не на ето, посля дожжычкя в четверг.

– Да ведь ето хуже помешшиков!

– Да ведь ето хуже крепостного права!

– Не одних кулаков – усех разорили: остались у нас блоха на аркане да вошь на цепи.

– Это что ж выходит, а? Жану отдай дяде, а сам ступай к бляди?

Теперь верховодили бабы. Мужиков они из страха за них не выпускали из дому. На собрания ходили они и там драли горло. Целыми деревнями ходили в Перемышль и под окнами Райколхозсоюза устраивали антиколхозные митинги с «немилостивым руганием» Советской власти.

В одном селе «агитатору» Федьке Прозоровскому с жульнически бегавшими глазками и заячьей губой, вечно проворовывавшемуся, исключавшемуся из партии и садившемуся в тюрьму, то за хищения, то за взятки, и неизменно восстанавливавшемуся, бабы «безо всякого Якова» спустили штаны и подштанники, насыпали в исподнее снегу, потом надели на него и то и другое, опутали всего Федьку веревками, чтобы снег к телу прилегал и чтоб Федьке трудней было потом разоблачиться и вытряхнуть снег, а затем предложили удалиться, снабдив его весьма запутанным и неудобосказуемым адресом.

Потом бабы с хохотом рассказывали о своем подвиге:

– Почесть две версты дул без оглядки!

В другую деревню заявился Гусиный Выкидыш.

На собрании женщины, увидевшие Шабанина впервые, приняли его за переодевшуюся мужчиной Крупскую, приехавшую инкогнито.

– Круповская, объявись! Круповская, защити! – истошными голосами завопили бабы.

– Да это вам, бабы, помстилось! Он из Калуги, Шабанин ему фамилия, – разуверял их кто-то из сельсоветчиков.

– Ничего не помстилось! Круповская, объявись! Мы табе расскажем, как издеваются над мужуками!

– Неужли ж утаим правду? Всю выложим! А ты, Круповская, там, в Москве, за нас заступись!..

– Такая разножопица кругом идеть!

– Да уж, наделали делов, паралик их расшиби!

– Ты съезди в Москву и вертайся к нам. Скореича! А то они опять набуровют…

– Круповская, объяви-ись!

Лед затрещал и тронулся по всей крестьянской России.

И вот 2-го марта 30-го года «Правда» напечатала статью Сталина: «Головокружение от успехов».

«Сталин немного имеет стремление торопиться», – писал 26 сентября 22-го года на своем прогрессивно-параличном языке Ленин в Политбюро.

Сейчас Сталин понял, что он зарвался. Автор статьи «Год великого перелома», напечатанной в «Правде» 7 ноября 1929 года, бросал свои войска даже не в наступление, а в атаку. Теперь он отступал с барабанным боем.

В «Головокружении от успехов» и «Ответе товарищам колхозникам», появившемся в «Правде» от 3 апреля, Сталин применил излюбленный свой прием: я – не я, и лошадь не моя. Виноваты перегибщики.

В этих статьях он раз навсегда задал тон всей советской прессе, всем докладчикам от велика до мала – начинать за здравие: успехи наши огромны, – а затем в молебное пение исподволь вплетать пение заупокойное: от таких успехов поневоле, мол, закружится голова.

После «Ответа товарищам колхозникам» товарищи колхозники валом повалили из колхозов. Перемышльский район полетел на самолете в обратном направлении.

Ну, а если коллективизация не сплошная, то какая же может быть ликвидация кулачества? Раскулаченным, не отправленным в лагеря и на поселение, стали возвращать не раскупленные в кооперативах вещи, скот, только не их, а какой похуже, кое-кому даже вернули дома.

В одном селе крестьяне прошлись с черным знаменем, на котором белыми буквами было написано: «Долой колхозы! Да здравствует товарищ Сталин!»

На собрании крестьян подгородных деревень» состоявшемся в Перемышле, крестьяне настояли на том, чтобы послать Сталину приветственную телеграмму: «Спасибо товарищу Сталину за то» что избавил нас от ига колхозов».

Вряд ли эту телеграмму послали в Кремль, но текст ее был принят единогласно.

На собрании в Корекозеве выступил молодой крестьянин, только что вернувшийся из Красной Армии, и, обращаясь к представителю из центра, который пропел свою арию сладеньким тенорком (такова была теперь «установка», и ею обязаны были руководствоваться все – от посланцев из Москвы до сельских учителей: не цыкать на крестьян, а успокаивать их), сказал в моем присутствии слова, вызвавшие шумное одобрение до отказа набитой избы-читальни: