Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

В тот день мальчишки весело кричали на углу Кузнецкого и Неглинки:

– Рас-стрел вредителей! Рас-стрел вредителей!

Газета раскупалась нарасхват. Я тоже купил «Вечерку»… Да, в самом деле: пять подсудимых приговорены к «высшей мере социальной защиты» – Рамзин, Ларичев, Федотов, Калинников, Чарновский; трое – к десяти годам лишения свободы… Ну да, этого надо было ожидать. Обвинения возведены на них тяжкие, в чем только они не сознались!..

Прокурор Крыленко закончил свою речь так: «Государственное обвинение требует от Специального присутствия Верховного суда расстрела подсудимых всех до одного». Ремарка в скобках: «Бурные аплодисменты, крики ура…»

На другой день, в то же предвечернее время, я опять шел по Кузнецкому. На углу Кузнецкого и Неглинки газетчики с такою же веселою лихостью выкрикивали:

– Атмена приговора!.. Атмена приговора!..

Я не поверил своим ушам. Я подумал, что газетчики врут для приманки. Я выхватил у одного из них номер, и тут уж пришлось поверить глазам: Центральный исполнительный комитет СССР всем приговоренным к высшей мере заменил расстрел лишением свободы на десять лет. Остальным трем подсудимым скостили два года.

Прочитав это постановление за подписью Калинина и Енукидзе, я окончательно убедился, что процесс – это спектакль, что пьесу из жизни преступников состряпали драмоделы-халтурщики, а поставили бездарные режиссеры из Чухломы. Да и актеры переигрывали, изображая раскаяние, и нетвердо знали свои роли. Впрочем, пожалуй, «рамзинцы» не так переигрывали, как те, кого заставили лицедействовать на следующем процессе «вредителей» (март 1931 года) – процессе Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков). На процессе Союзного бюро судьям приходилось останавливать подсудимых, предлагавших еще что-нибудь рассказать: нет, мол, довольно, и так наболтали с три короба. Один из главных обвиняемых, бывший член Президиума Госплана Громан, сделал такое заявление: «…за последние годы я каждый год болел, и раза по два в год у меня бывали припадки, каждый из которых мог грозить тяжелыми последствиями. Первый раз за все годы я восемь месяцев провел без припадка, за мной был чрезвычайно тщательный медицинский уход, мне давали и дается совершенно исключительный стол, особо продуманный коллегией специально приглашенных профессоров».

А в последнем слове Федотова более или менее зоркий взгляд мог кое-что прочитать между строк.

Федотов подчеркнул, что ему 67 лет.

«Прокурор не верит в нашу искренность. Я скажу – напрасно. Я уже говорил здесь о влиянии одиночества, о влиянии переживаний, которые мы перенесли в тюрьме. Многие месяцы – девять месяцев – вынашивались определенные мысли… силы мои сломлены…».

Из газет от 20 декабря 30-го года мы узнали, что ЦИК СССР в лице все тех же Калинина и Енукидзе постановлением от 19 декабря «удовлетворил просьбу тов. Рыкова Алексея Ивановича» и освободил его от обязанностей председателя Совета Народных Комиссаров и Совета труда и обороны. (В газетах от 31-марта 30-го года нам сообщили, что те же Калинин и Енукидзе постановлением от 30 марта назначили бывшего главу правительства Народным Комиссаром почт и телеграфов.)

Мало-мальски важные операции никогда не обходились у нас без артиллерийской подготовки. Отстранению Рыкова от кормила власти предшествовала кампания против него, Бухарина и Томского на страницах «Правды»: они, мол, играют в молчанку, не отмежевываются от ими вскормленных предателей вроде Рютина и Слепкова, от «право-левацкого блока» Сырцова – Ломинадзе. В «Правде» от 2 ноября 1930 года заголовок: «Ученик бухаринской “школки” двурушник Марецкий исключен из партии». От теорий Бухарина – Рыкова – Томского один, мол, шаг до установок контрреволюционной эсеровско-кулацкой Трудовой крестьянской партии (ТКП) Кондратьева – Чаянова. (И профессор Кондратьев, и профессор Чаянов были тогда уже на Лубянке. Кондратьев выступал в качестве свидетеля на процессе Союзного бюро меньшевиков. После процесса Союзного бюро мы ждали, что следующим номером Сталинско-гепеушной программы будет процесс ТКП, разумеется, существовавшей, как и «вредительская организация» шахтинцев, как и Промпартия, как и Союзное бюро, только в папках следователей и прокуратуры. Однако этот номер так почему-то и не состоялся.)

2 ноября 30-го года «Правда» поместила статью И. Шмидта под ехидным заголовком: «Как товарищ Рыков борется с правым уклоном».

Оказывается, Рыкова послали делать доклад о XIII годовщине Октябрьской революции на общем собрании рабочих и служащих фабрики «Утильсырье». Поручение для главы правительства аллегорически унизительное. В докладе Рыков рассказал, что недавно на заседании Совета Народных Комиссаров обсуждался доклад Наркомторга. Наркомторг обещал уже через два-три года не только вполне удовлетворить внутренние потребности страны в мясе, но и начать вывоз мяса за границу. Рыков возразил докладчику приблизительно следующее (автор статьи оговаривается, что передает мысль Рыкова своими словами): «Вы сначала накормите свой народ, а потом уж думайте о вывозе». Заверения Наркомторга – это обычное советское хвастовство. А слова Рыкова сохраняют свою силу доныне. Скептический, трезвый ум, ум хозяина, а не фанатика и не прожектера, – вот чем взял в свое время Рыков, вот откуда его хотя и не громкая, но несомненная популярность.

Я не знал, что в последнее время Рыков был в сущности не у дел. Когда я на каникулах увиделся с матерью, то из разговоров с ней выяснилось, что мы одинаково тяжело переживали его отставку. Нам казалось, что обломилась последняя ветка, за которую в случае крайней необходимости могли бы ухватиться интеллигенция и крестьянство.

Партийных интеллигентов Сталин одного за другим отчислял «в запас». В 29-м году полетели Наркомпрос Луначарский и Наркомздрав Семашко. Бухарин теперь – от жилетки рукава, Рыков – от баранки дырка. Ходил правдоподобный анекдот, отразивший характерное для Сталина вольное обращение с новейшей историей – будто бы он цыкнул на Крупскую: «Молчи, старуха! А то я женой Ленина Артюхину сделаю» (члена ЦК и ЦКК ВКП(б)). Как ее, бедную, цукали на XVI партийном съезде:

«(Г о л о с: Скажите о Бухарине, о выступлениях Рыкова и Томского.) Из того, что я говорила о правом уклоне, вытекает и моя точка зрения на выступление Томского и выступление Рыкова. (Голос: Крайне недостаточно. Голос: Что из этого вытекает?)»

Без воли самодержца, по-видимому, не без основания подозревавшего Крупскую в сочувствии к «правым», которые были ей симпатичны уже одним тем, что они боролись со Сталиным, кто бы посмел перебивать жену Ленина?

Вскоре после кончины Аллилуевой ко мне на школьные каникулы приехала погостить моя мать. Она побывала у своей гимназической подруги Елизаветы Яковлевны Гартунг, жены известного окулиста Виктора Петровича Одинцова. Виктор Петрович дружил со своим соседом по квартире терапевтом Максимом Петровичем Кончаловским (оба жили на Большой Молчановке – дверь в дверь, в одном из первых московских кооперативных домов), и тот ему под страшным секретом рассказал: его вызвали на осмотр тела Аллилуевой; умерла она не своей смертью, кто-то выстрелил ей в спину, но он, Кончаловский, подписал то заключение, какое требовалось. Темный слух ходил по Москве, что это – Ворошилов, а Ворошилов был действительно верным псом Сталина. И очень уж «красный маршал» большим почетом был окружен потом. Одинцов под строжайшим секретом пересказал услышанное от Кончаловского жене, а жена под не менее строгим секретом рассказала о гибели «императрицы», как она ее называла, своей лучшей гимназической подруге.

«Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим». «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости…»; «…неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности» – таковы заветы Пушкина. А заметка в «Правде» от 16 августа 1930 года требовала: «Надо закрыть кунсткамеру памятников старины…».

Когда я приехал в Москву, была уже снесена «для почину» Иверская часовня; был взорван почти весь Симонов монастырь, потому что именно там, видите ли, удобнее всего построить Дворец культуры для рабочих. Архитектор Алексей Викторович Щусев пытался помешать сносу монастыря, «…стройте в новых местах по-новому» [52] , – взывал он к здравому смыслу, патриотическому и эстетическому чувству «высших правительственных кругов». Куда там! Взорвать – и больше никаких.

52

Докладную записку Щусева цитирую по напечатанному в «Правде» от 13 января 1930 года фельетону «Дворец и крепость», принадлежащему перу Михайла Кольцова, который доказывал необходимость сноса не только собора, но и стен Симонова монастыря.

Летним утром 31-года я, сидя у себя за столом, вдруг почувствовал, как вся комната вздрогнула – раз и другой. Это взрывали храм Христа Спасителя. И потом на много лет растянулся шабаш разорения московских святынь, уничтожения московской красы, разрушения всероссийской славы. «Помешали» Иверские ворота на границе Красной площади. Комендант Кремля ночью, неожиданно, тайком разломал Чудов монастырь – пусть, мол, таперича ученые машут кулаками, когда одни обломки остались. Сломали церковь Параскевы Пятницы в Охотном ряду. Снесли красавицу церковь Успения Божьей Матери на Покровке. Анна Григорьевна Достоевская отметила в своих воспоминаниях: «Федор Михайлович чрезвычайно ценил архитектуру этой церкви и, бывая в Москве, непременно ехал на нее взглянуть». Снесли одну из самых древних московских церковок – во имя Гребневской Божьей Матери, на углу Лубянской площади и Мясницкой. Не пощадили и светской архитектуры. Смахнули палаты Василия Голицына в Охотном ряду. Разобрали почти всю Китайгородскую стену. Снесли Триумфальные ворота около Александровского вокзала. С Москвы брали пример республиканские, окружные, районные центры. За ними тянулись села. Мы, дескать, тоже не лаптем щи хлебаем.

Первый секретарь Московского комитета партии Лазарь Каганович замахнулся и на Василия Блаженного.

Архитектор Иван Владиславович Жолтовский рассказывал мне о том, что произошло на одном из совещаний по реконструкции Москвы.

Перед Кагановичем стоял на столе макет Красной площади. Каганович схватил за маковку Василия Блаженного и отодвинул его в сторону.

– Это мы уберем, и тогда откроется широкая дорога в Замоскворечье, – объявил он.

– Ну уж Блаженного ты, брат, оставь, – сказал Ворошилов и водворил Блаженного на прежнее место.