Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

………………………………………………………………………………………….

– …бабусю за што?

– Кажуть, агитацию разводила про конец света…»

И – «безмолвие распростерлость над Великой Криницей, над плоской, могильной, обледенелой пустыней деревенской ночи».

Так кончается «Гапа Гужва». Под рассказом – дата: «Весна, 1930 г.»

Тогда говорили, будто «Гапа Гужва» послужила одним из толчков к снятию Полонского.

И за что его только ни били! И за то, что он печатает Сергеева-Ценского, и за то, что он печатает Алексея Толстого и Пришвина, и за то, что он напечатал повесть Сейфуллиной «Выхваль» – повесть о дикости современной деревни, и за то, что на страницах «Нового мира» увидел свет роман Лидина «Отступник» – безотрадная в своей правдивости картина быта и духовной жизни советского студенчества нэповски вре мен!

В критическом отделе «Нового мира» Полонский печатал лучшего критика послереволюционного времени Абрама Захаровича Лежнева, в частности – цикл его антирапповских памфлетов «Критика критиков», исследования Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», «Исторический фон “Выстрела”», статью Маяковского «Как делать стихи?», статью Дермана о языке «Моей жизни в искусстве» Станиславского.

Чего-чего только ни находили читатели в «Новом мире»! Романы, повести, рассказы, пьесы, стихотворения, поэмы, снабженные фотоснимками путевые очерки (среди них – очерки зоркого следопыта, писателя бунинской школы Соколова-Микитова), статьи о международном положении, критические статьи, литературные портреты и памфлеты, вновь найденные историко-литературные материалы, рецензии, статьи о театральных премьерах и о выставках картин – опять-таки с фотоснимками.

Полонский был наделен необходимым для главы журнала нюхом охотничьей собаки и хваткой дельца, которой, кстати сказать, не было у Воронского: вот почему как только Полонский взял в свои руки «Новый мир», «Красной нови» пришлось уступить «Новому миру» первое место. Стоило Полонскому прознать, что кто-нибудь из писателей, которыми он дорожил, работает над новой вещью на любопытную тему, и он скупал ее на корню, иной раз перехватывал, перекупал.

В 50-х годах на новоселье у критика Николая Ивановича Замошкина, бывшего литературного секретаря «Нового мира», я встретил бывшую заведующую редакцией «Нового мира» Веру Константиновну Белоконь. Вера Константиновна вспомнила, что однажды в «Новый мир» пришло из станицы Вешенской письмо от Шолохова. Шолохов впервые предлагал «Новому миру» свой роман.

– Это была «Поднятая целина», – пояснила Вера Константиновна. – Только в рукописи роман назывался по-другому, а как – этого я вам не скажу, – загадочно прибавила она.

Письмо было получено, когда Полонский отдыхал на юге. Ему телеграфировали. Полонский немедленно прислал телеграмму, в которой просил ответить Шолохову согласием и обещать ему высшую ставку.

Полонский говорил авторам правду в глаза. Он высоко ценил Леонида Гроссмана как исследователя, но, прочитав в 31-м году его роман о Достоевском (это я знаю со слов самого Леонида Петровича), он вернул роман автору и сказал:

– Ну, вы не беллетрист. Мы можем напечатать только главы о петрашевцах – они написаны занимательно.

Полонский был баснословно работоспособен. Диву даешься, как его на все хватало. Он выступал на диспутах. Писал злые полемические заметки и статьи («Леф или Блеф?»). Писал литературные портреты, свидетельствовавшие об остроте его критического зрения. Назову для примера его статью о Пильняке: «Шахматы без короля». Полонский вез несколько возов одновременно; редактировал журнал «Печать и революция», откликавшийся на все сколько-нибудь значительные явления художественной и научной литературы, редактировал «Новый мир», был директором Музея изящных искусств. Как только Полонского откуда-нибудь снимали, дело разлаживалось. После того как Полонского отстранили от редактирования «Печати и революции», журнал влачил жалкое существование всего один год, а затем приказал долго жить. Скончалась после вынужденного ухода Полонского и «Красная нива». После того как Полонский вынужден был покинуть «Новый мир», журнал бесславно прозябал вплоть до хрущевских времен, когда его главным редактором вторично назначили Александра Твардовского.

Теперь в помещении, которое занимает «Новый мир», можно заблудиться, как в Критском лабиринте. При Полонском редакция журнала занимала две комнаты и в течение долгого времени состояла из ответственного редактора, двух литературных секретарей – Замошкина и Николая Павловича Смирнова и заведующей редакцией (она же и машинистка) Велоконь.

Полонский был взыскателен, но и внимателен к своим подчиненным. Замошкин говорил мне, что Полонский каждое лето уезжал отдыхать на юг и оттуда посылал посылки с фруктами ему, Смирнову и Белоконь.

Полонский был пунктуален. Скорее перевернулся бы свет, чем Полонский не явился бы в редакцию «Нового мира» в объявленные дни и часы приема авторов. Даже к Твардовскому надо было пробиваться сквозь заградительный отряд секретарш. «Входить без доклада» могли только избранные, только его любимчики. К Полонскому волен был прийти на прием кто угодно. Это я знаю по опыту.

В августе 31-го года я, тогда еще не напечатавший ни единой строчки, пришел на прием к Полонскому и занял очередь после Георгия Никифорова.

Я задумал организовать в институте литературный кружок. Мне хотелось, чтобы руководил им Полонский.

И вот я уже в кабинете ответственного редактора. Человек с носом, как у Сирано де Бержерака, и большими, по-еврейски скорбными глазами встает, пожимает мне руку, предлагает сесть в кресло и, не перебивая, выслушивает.

Я объясняю, почему я как инициатор обратился именно к нему. Для меня он – кормчий лучшего в СССР журнала и прекрасный критик; я мысленно аплодировал ему, когда он напал на Леф; аплодирую и теперь, когда он громит рапповцев; я еще в детстве с живым интересом читал его дореволюционные обзорные статьи, статью о Леониде Андрееве и Федоре Сологубе в доставшихся мне по наследству от отца «Вестнике знания» и «Ежегоднике человеческой культуры».

Все это я выпаливал, а сам смотрел в упор на Полонского и думал «Где петушливый задира и драчун, каким я представлял себе Вячеслава Полонского по его статьям и “Листкам из блокнота”?.. В глазах тоскующее изнеможение…»

Ответил он мне так:

– В другое время я бы с радостью взялся руководить вашим кружком. Но скажу вам откровенно: я смертельно устал. Думал вызвать кое-кого на дискуссию – и не вызвал, думал написать статью – и не написал. Атмосфера душная… Нет охоты работать… да нет охоты и жить…

Полонский уронил голову на руку.

Поклонившись Полонскому, я с ошеломленной торопливостью простился. И долго потом недоумевал: почему он так говорил с незнакомым мальчишкой? Может статься, именно потому, что я был для него незнакомым приверженцем (а что я нелицемерный его приверженец – это он, конечно, сразу уловил в моем монологе и прочитал у меня в глазах), он и признался мне в том, что просилось выплеснуться и что он стыдливо таил от родных и знакомых?..

Немного погодя ему пришлось-таки ввязаться в дискуссию. В том же номере, что и «Гапа Гужва», напечатаны две его предсмертные речи, которые он произнес на дискуссии о творческом методе во Всероссийском союзе советских писателей.

Сейчас эти речи оставляют тягостное впечатление. Полонский кается, признается в мнимых ошибках, ставит себе в заслугу, что он «нещадно браковал реакционные произведения правых попутчиков» (это он-то, в том же номере поместивший «Гапу Гужву»!), делает реверансы РАПП (если б он знал, что не дни, но месяцы ее сочтены!). В то время его речи брали за сердце. По тем временам они казались верхом гражданского мужества. Мы уже тогда привыкли к тому, что люди норовят отоспаться на чужой шкуре. А Полонский несколькими чертами подчеркивал, что он никогда не отмежевывался от Воронского: «Я не помню ни одного выступления печатного или устного, где бы я формально отмежевался от Воронского. Это мне как-то претило. Почему? Да потому, что ошибки Воронского были часто моими собственными ошибками. Мы с ним шли вместе и вместе ошибались. Нас сближали не только литературные, но и политические ошибки… И я, повинный в тех же ошибках, что и Воронений, не мог бросить в него камень…»; «…все те упреки, которые бросались по адресу Воронского, я готов принять на себя, разделить вместе с ним»; «…весь период литературной борьбы, когда на Воронского сыпался град обвинений, когда он подвергался жесточайшей критике, когда из этой критики делались оргвыводы, я не делал формальных заявлений о моих несогласиях с Воронским. Было ли это полезно для меня как редактора и критика? Вы знаете превосходно, что ничего, кроме неприятностей, это мне не сулило. Тем не менее я поступал именно так».