Неуютная ферма

И тут на Флору внезапно снизошло вдохновение.

– Тебе надо обратиться к более широкой аудитории, – сказала она. – Стоит ли растрачивать свой дар на кучку жалких пивтаунских грешников? Почему бы тебе не ездить в автофургоне «форд» и не проповедовать на ярмарках?

Она подозревала, что религиозные воззрения Амоса станут помехой намеченным преобразованиям на ферме, а значит, провести их будет куда легче, если отправить его в долгий проповеднический тур.

– Надо возделывать поле, ближайшее к дому, прежде чем отправлять на закраины и в межины, – сурово ответствовал Амос. – К тому же раскатывать в автофургоне «форд» по всей стране – значит тешить свою гордыню, величаться о себе, а не о Господе.

Флора удивилась такой строгости, но подумала, что религиозные маньяки крайне любят копаться в своих мотивах и отыскивать в себе милые их сердцу грехи, как свинья ищет лужу поглубже и погрязнее, чтобы с удовольствием в нее залечь. К тому же в словах «раскатывать в автофургоне “форд”» ей послышался мечтательный оттенок: очевидно, искушение было чрезвычайно сильно. Оставалось лишь немного его подогреть.

– А не получается ли так, кузен Амос, что ты ценишь собственную жалкую душу больше славы Господней? Так ли страшно немного потешить свою гордыню и утратить смирение, если в итоге твои проповеди обратят множество заблудших? Если для спасения других надо согрешить, ты не должен перед этим отступать – по крайней мере я бы не отступила, если бы мне предложили ездить по стране на «форде» и проповедовать. А вот когда ты изображаешь смирение и отказываешься ехать, ты печешься о своей душе больше, чем о распространении слова Божьего.

Флора гордилась собой; ей замечательно далась торжествующая интонация обличения чудовищного греха, о котором сам грешник до сей минуты и не подозревал.

Так или иначе, на Амоса ее речь произвела желаемое действие. После долгой паузы, за время которой повозка успела въехать на городскую улицу, он хрипло, сдавленно проговорил:

– Да, в твоих словах есть правда. Может, мой долг – и впрямь выйти на более широкое поприще. Я должен все обмозговать. Да, ужасно. Грешник не ведает, в каком обличье подстережет его нечистый. Новый грех, грех попечения о том, тешу я свою гордыню или нет. И как понять, грешу ли я гордыней или спасаю ближних, а значит, не важно, что я при этом чувствую? И вправе ли я гордиться, если на самом деле их спасаю? Поди разберись.

Он бормотал себе под нос, так что Флора слышала далеко не все, но услышанного ей хватило, чтобы ответить твердо:

– Да, кузен Амос, разобраться трудно. И все-таки, несмотря на все трудности, тебе стоит подумать о том, как донести свои проповеди до большего числа людей. У тебя призвание, а призвание нельзя отвергать. Хотелось бы тебе проповедовать перед тысячными толпами?

– Да, очень. Но думать о таком – тщеславие.

– Ну вот снова, – укоризненно промолвила его спутница. – Пусть даже и тщеславие. Но что такое твоя душа в сравнении с душами тысяч грешников, которые спасутся от твоих проповедей?

Тут повозка остановилась перед пабом в проулке, выходящем на главную улицу городка. Флора обрадовалась, поскольку разговор явно пошел по кругу, разорвать который может лишь смерть или полное истощение сил одного из участников.

Амос и не подумал помочь Флоре, так что ей пришлось выбираться из тарантаса самостоятельно.

– Живее, – крикнул он. – Нам не следует мешкать подле дома сатаны!

При этих словах Амос осуждающе покосился на освещенные окна паба, которые на взгляд Флоры выглядели очень уютно.

– А молельня далеко отсюда? – спросила она, поспешая за ним на Хай-стрит, погруженную в зимний мрак, лишь кое-где прорезанный грубым желтым светом магазинных витрин.

– Нет. Вот она.

Они стояли перед зданием, которое Флора поначалу приняла за необычно большую собачью конуру. В открытую дверь можно было видеть скамьи и стены из струганых сосновых досок. Некоторые братья уже сидели, другие торопливо занимали места.

– Нам надо подождать, пока молельня заполнится, – шепнул Амос.

– Зачем?

– Им страшно, когда проповедник рядом, словно обычный человек, – прошептал Амос, прячась в тень. – Когда я на помосте, им тоже страшно, но не так, как если бы я перед проповедью был между ними, смотрел в сборник гимнов или прямо в душу каждого, читая сокровенные мысли.

– Мне казалось, ты хочешь их напугать?

– Да, но то должен быть возвышающий страх. И я не хочу напугать их настолько, что они не придут на следующую проповедь.

Флора разглядывала братьев, заполняющих собачью конуру, и думала, что Амос, вероятно, недооценивает крепость их нервов. Редко ей доводилось наблюдать такую здоровую и основательную публику.

Публика эта была куда приятнее лондонской и особенно той, которую Флора видела однажды – но лишь однажды! – на воскресной встрече Синематографического общества, куда ее затащила подруга, интересующаяся кино как искусством.

Те зрители были в бородах, малиновых рубашках и оригинально завязанных галстуках; им мало было губить свою слабую нервную систему неустанной работой критической мысли, они еще и смотрели фильм из японской жизни под названием «Да», снятый в 1915 году норвежской студией с актерами-японцами. Фильм длился час сорок пять минут. В нем было двенадцать крупных планов грязного прудика с абсолютно неподвижными цветами лотоса и четыре самоубийства, а все актеры двигались медленно-медленно.

Сейчас Флора задумчиво вспоминала тот вечер. Все вокруг нее шепотом восхищались красотой ритмического узора и пластикой абстрактного воплощения.

И только маленький человечек рядом с нею ничего не говорил, просто вертел в руках шляпу и ел леденцы из бумажного фунтика. Видимо, между ними возникла некая телепатическая связь, потому что, когда им в седьмой раз показали на весь экран японское лицо с катящимися по щекам слезами, человечек протянул Флоре кулек с конфетами и шепнул:

– Мятные.

И Флора, которая к тому времени ужасно проголодалась, с благодарностью взяла леденец.

Когда свет наконец зажегся, Флора с удовольствием отметила, что сосед ее одет прилично и обыкновенно; тот, в свою очередь, задержал взгляд на ее аккуратной прическе и с радостным изумлением поднял брови, как будто сейчас воскликнет: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» [20] .

Затем под заинтригованным взором Флориной подруги-интеллектуалки сосед представился Эрлом П. Боссом из Голливуда, церемонно вручил им свою карточку и осведомился, не выпьют ли они с ним чаю? Флора решила, что он душка, и, не обращая внимания на недовольную гримаску подруги (которая, как все, кто исповедует свободу нравов, свято чтила светские условности), ответила, что выпьют с большим удовольствием.

20

Эту фразу произнес журналист Генри Мортон Стэнли в октябре 1871 г., когда после долгих поисков отыскал миссионера и ученого Давида Ливингстона в африканской деревушке.

За чаем мистер Босс и Флора обменялись впечатлениями о разных легкомысленных фильмах, которые им обоим понравились (обсуждать «Да» они не решились), потом мистер Босс рассказал, что выступает сопродюсером в новой британской студии. Он спросил, не хотят ли Флора с подругой посетить эту студию? Только в ближайшее время, а то он скоро возвращается в Голливуд с ежегодным урожаем лучших английских актеров и актрис.

На студию Флора так и не попала, но еще дважды обедала с мистером Боссом. Между ними возникла крепкая дружеская симпатия. Мистер Босс рассказал Флоре о своей изящной и дорогостоящей любовнице Лили, о том, как та закатывает сцены и отнимает у него время, которое он куда охотнее потратил бы на жену. Однако в Голливуде, если у человека нет любовницы, на него подозрительно косятся, а если ты упорно проводишь все время с женой и говоришь, что искренне ее любишь (в конце концов, почему бы и нет), то газеты печатают омерзительные статьи в духе «Домашняя идиллия киномагната», а ты должен снабжать их снимками, на которых твоя жена наливает тебе горячий шоколад и ухаживает за папоротниками в саду.