Невероятная частная жизнь Максвелла Сима

— Прости, Эмма. — Я выключил радио. — Только не подумай, что мне надоело тебя слушать. Просто… знаешь, мужчине иногда необходимо сменить обстановку, пообщаться с другими людьми…

— Через три четверти мили возьмите левее.

— Я знал, что ты поймешь, — поблагодарил я. Голос Эммы звучал особенно ласково и утешительно после напористого, лихорадочного радиомонолога о ситуации на дорогах.

Мы приближались к Эдинбургу. Если верить информационному экрану, со старта, взятого в Ридинге два дня назад, мы проехали всего 410 миль, но после того, как я услыхал знакомые названия — Рикмансворт, Чорливуд и (разумеется) Уотфорд, — мне показалось, что мы проделали невероятно долгий путь. Стемнело, а мы все еще стояли в длинной веренице машин, медленно, но неуклонно продвигавшейся по А702, — словно нескончаемая похоронная процессия, освещаемая задними габаритами и изредка стоп-сигналами. Совсем недавно мы миновали щит с надписью «Добро пожаловать на шотландскую землю», а теперь мы ехали мимо другого щита — «Добро пожаловать в Мидлотиан». [29] Шотландское гостеприимство обнадеживало. Интересно, так же ли меня приветят в доме Элисон?

29

Графство в Шотландии, в котором находится Эдинбург.

Наконец мы пересекли кольцевую дорогу и въехали в дальние пригороды. Элисон жила в эдинбургском районе под названием Гранж, и я заранее смекнул, что это место окажется достаточно шикарным. Чем именно муж Элисон зарабатывает на жизнь, я понятия не имел, но слыхал, что он руководит крупной и успешной компанией с офисами по всему миру, проводя много времени в разъездах. Тем не менее я слегка вытаращил глаза, когда Эмма повела меня — так, словно всю жизнь прожила в Эдинбурге, — по улицам, становившимся все более просторными, тихими, топовыми и эксклюзивными. Здешняя недвижимость из песчаника больше походила на особняки, чем на обычные частные дома. И дом Элисон, у которого мы затормозили, был далеко не из самых скромных.

— Вы прибыли к месту назначения, — сказала Эмма, и в голосе ее не слышалось ни торжества, ни хвастливости, лишь спокойное удовлетворение от хорошо сделанной работы. — Ведение по маршруту закончено.

17

Я никак не предполагал, что в возрасте сорока восьми лет останусь один. Но, поскольку это все же случилось и поскольку Каролина явно не собиралась возвращаться ко мне, я понял, что передо мной стоит весьма специфическая проблема. Рано или поздно, если я не хочу окончить свои дни одиноким стариком, мне придется найти себе пару. Но беда в том, что молодые женщины не склонны на меня заглядываться, а я не нахожу привлекательными женщин постарше.

Пожалуй, надо уточнить, что я понимаю под термином «женщины постарше». Я долго об этом думал и пришел к выводу, что «женщиной постарше» можно назвать любую женщину, которая старше, чем была твоя мать, когда ты был подростком. Лет в шестнадцать ты становишься реальносексуально озабоченным — до такой степени, что не можешь думать ни о чем другом. (Я в курсе, что нынешние детишки входят в эту стадию куда раньше. Западный мир настолько пропитался сексом, что к четырнадцати годам мальчики уже по уши увязают в этих делах. А однажды я прочел в газете о женщине, которая стала бабушкой в двадцать шесть лет. Но мое поколение было другим — последним с запоздалым развитием.) Ну так вот, в мои шестнадцать лет моей матери было тридцать семь, и на мой тогдашний взгляд, она выглядела старухой.Я и мысли не допускал, что у нее может быть какая-то личная жизнь или внутренняя, не говоря уж о сексуальной (разве что с моим отцом, в чем, спасибо «самоаналитическому» эссе Элисон, я начал сильно сомневаться). Сексуально и эмоционально — для меня, ее сына, — она не существовала. Она жила, чтобы обслуживать меня, заботиться о моих нуждах, физических и духовных. Знаю, подобная откровенность способна шокировать, но подростки — народец эгоистичный, занятый исключительно собой, и что уж тут скрывать: такой я ее видел. И даже сейчас, в сорок восемь лет, мне трудно вообразить, что женщин в возрасте моей матери — ладно, в моемвозрасте, если вам так больше нравится, — можно рассматривать в качестве сексуальных объектов. Разумеется, это нелогично. И конечно, это плохо.Но я ничего не могу с собой поделать и не хочу врать ни себе, ни другим. Кстати, именно поэтому я был так подавлен после ужина с Поппи, когда сообразил, что она пригласила меня только затем, чтобы познакомить со своей матерью.

Надеюсь, теперь вам более или менее понятно, с каким настроением я нажимал на кнопку электронного звонка на стене дома Элисон. Она сама открыла дверь. Последний раз мы виделись лет пятнадцать назад. Эпизод в нашем общении, мысль о котором вгоняла меня в краску, случился тридцать с лишним лет назад, когда ей было семнадцать и мой извращенец-папаша сфотографировал ее в малюсеньком оранжевом бикини. И вот она опять стоит передо мной: все такая же модная, уверенная в себе, интересная и элегантная, как и раньше. И ей пятьдесят лет. Изрядно побольше, чем было моей матери, когда мы все вместе ездили в Озерный край. Да что там, моя мать, когда умерла, была моложе.

— Макс! — воскликнула Элисон. — Ты приехал, это чудесно!

Она подставила мне щеку, и я поцеловал ее. Кожа была мягкой, напудренной и остро, хотя и не неприятно, пахла духами — что-то среднее между медом и розовой водой.

— Я тоже рад тебя видеть. Ты совсем не переменилась. (Так ведь принято говорить, и неважно, правда это или нет.)

— Как удачно, что ты оказался в наших краях. Мама сказала, ты едешь на Шетланды.

— Да, совершенно верно.

— Потрясающе! Ну, что же ты, входи!

Через холл она провела меня в гостиную — по моим прикидкам, в одну из двух или трех, находившихся на первом этаже. В этой комнате минимализм каким-то образом совместили с достатком. На стенах современная живопись; толстые бархатные шторы задернуты, отгораживая гостиную от хмурой погоды; освещение — скрытое, неравномерное и ненавязчивое. К просторному дивану в форме буквы «Г» с пышными, манящими подушками был придвинут стеклянный журнальный столик, на котором в изысканном беспорядке лежали журналы. В камине весело горел огонек. Я уже решил, что он настоящий, но Элисон сказала:

— Тебе не жарко? Я могу прикрутить пламя.

— Нет, нет, все хорошо. Я люблю, когда горит огонь.

И я тут же пожалел о сказанном. Она еще не забыла? Не забыла, как я потерпел фиаско с костром в Конистоне? Или только я сейчас думаю об этом, потому что прочел ее эссе два дня назад? Но если Элисон и помнила, то ничем себя не выдала.

— Прекрасно, тогда устраивайся поудобнее. На улице мерзко, правда? Говорят, ближе к ночи пойдет снег. Налить тебе выпить? Я собираюсь хлебнуть джина с тоником.

— Хм, отличная идея, я с тобой. — У меня из головы вылетело, что совсем скоро я везу нас обоих в ресторан.

Когда Элисон вернулась с выпивкой, мы уселись по разные стороны Г-образного дивана.

— Милая комната, — отвесил я тупую похвалу. — И дом тоже милый.

— Согласна. Но он слишком большой. Пять дней в неделю я брожу тут одна из угла в угол. Как-то это глупо, по-моему.

— А мальчики разве не дома?

— Они в школе. В интернате.

— А Филип?

— Уехал в Малайзию. Может, вернется сегодня вечером. А может, нет. — Она вдруг выпрямилась: — Господи, Макс, у тебя такой вид… даже не знаю, как сказать.

— Что сказать?

— М-м… напряженный. Ты выглядишь немного напряженным.

— От усталости, наверное. Я уже три дня в дороге.

— Конечно, — кивнула Элисон. — Как я не догадалась.

— Да и прошлый год выдался не слишком радужным, — добавил я. — Мама говорила, что Каролина ушла от меня?

— Говорила. — Элисон протянула руку и положила ладонь мне на колено. — Бедняга Макс. Если захочешь, расскажешь обо всем за ужином.

Пока Элисон наверху поправляла прическу и макияж, я вышел к машине за коробкой, набитой бумагами. На улице был лютый холод, мелкие снежинки угрожающе порхали в ночном небе. Элисон, спустившись в холл и увидев картонную коробку, воскликнула:

— Боже, что это?

— Твои вещи. Мама с папой просили передать.