Невеста Крылатого Змея
Шрифт:
Через полусомкнутые веки, через дрожащие ресницы смотрела Леда на широкую спину мужчины, сидящего рядом, и пыталась осознать, что он и впрямь сейчас нес ее в когтях, будучи Змеем. Чудеса-а! И какое-то теплое, благодатное чувство разливалось в душе, заставляя губы улыбаться. Хорошо, что Сам спиной сидит и не видит… А Годар вдруг повернулся, пристально глянул в лицо и удивленно выдохнул:
— Думал, ты плакать будешь, уж не знал, как еще повиниться перед тобой, а тебе смешно… Не пойму тебя.
Леда объяснить постаралась, да уж очень откровенно вышло:
— Красивый
Высказалась и замерла. Зажмурилась даже от неясных образов, что толпились в голове. А губы продолжали улыбаться. Не это ли Его распалило…
— Смеешься, значит? Ах, так!
Даже опомниться не успела, как накрыл ее губы своими, обхватил ладонью голову, приподнял к себе. Горячий был поцелуй Змея. Горячий и сладкий. Все желания потаенные разбудил, растревожил душу. Леда вроде бы сперва и оттолкнуть хотела, коснулась его плеча, да провела пальчиками по длинным волосам — «и не жесткие вовсе, с чего взяла…»
И когда дальше стал целовать, опускаясь к шее, уже обе руки в его черные кудри запустила, не то отстранить от себя, не то обнять.
— Годар, подожди…
А хотела ли остановить? Самой бы про то понять, просто много всего в этот раз случилось, не ожидала такого, думала до ночи одна просидеть или до самого рассвета даже. Разве могла помыслить, что вызволит ее Сам Князь, да еще в таком обличье. Ум можно потерять, а не то, что стыд. Так разве ласки Его принимать стыдно, если сердце призывно стучит и тело в Его руках само тает? Но упрямо шепчут уста:
— Подожди, Годар…
Тяжело вздохнул, отодвинулся чуть и лег рядом на сено. Теперь оба в небо глядели. Померкли голубые краски, подернулась высь сизоватой дымкой, только край Солнечных теремов за лесом еще мягким золотом освещался. Скоро уляжется Солнышко на покой и тогда вспыхнут на лугах костры, вновь побегут меж людьми незримые нити старинных песен, крепко повяжут Родичей воедино.
Вместе сеяли хлеб, вместе славили, убирать тоже сообща станут. И за длинными столами после соберутся большие семьи, на всех будет ломаться Первый каравай. Даже самым меньшим по кусочку достанется. Хоть и на ногах еле стоит малышка, а уже частица Рода — крохотная веточка, все заслуги и горести его таящая, от самых глубоких корней.
— Скажи, а не больно тебе… становиться таким? — тихо проговорила Леда, не смея даже головы в его сторону повернуть. Еще горело лицо и все дрожало внутри.
— Нет. Теперь-то привык уже. Прежде было немного. Помню…
— А рисунок зачем? Кто делал?
— Не знаю. Всегда при мне, я родился таким.
— Не может быть! Это ведь…
Замялась. Неловко его вопрошать. Годар усмехнулся:
— Ну, посмотри уже на меня, я глаза сомкну, притворюсь спящим.
Леда засмеялась, глубже зарываясь в рыхлое сено.
— Это еще стыдней, за сонным подглядывать!
— Я-то смотрел на тебя… прости уж… долго смотрел…
Задумалась, вдыхая теплый, горьковатый запах сухой полыни, и как только попала в стог эта трава — не жалуют ее косари. А после чуть приподнялась на руках и обернулась
к Годару на его голос:— Спела бы, что ли… Люблю песни твои. Все люблю. Особенно про того Крылатого, что девицу унес.
Девушка даже руками всплеснула, вот так поворот!
— А бранился-то у печи!
— За то осерчал, что брата нежила, не мог более видеть вас!
— Да он мне как брат… Ай, ты сказал, что глаза закроешь, а сам!
— Ты отрада очей моих, ладушка, как же на тебя не глядеть-то? Мука…
— Почему же я? Здесь и покраше девицы есть.
— Суждена ты мне, избрана для меня…
— Это кем же, позволь узнать — избрана?
— Царицей ночи. Самой.
— Уж не Луной ли? — усмехнулась Леда, хотела и дальше пошутить, да припомнила сказания, что слышала от Радуни, прикусила язычок, но не надолго:
— У меня, наверно, и веночек над головой есть, прямо как нимб у святого? Жаль, что не вижу, и потрогать не получится…
— Насмехаешься зря. Довольно того, что я вижу.
Строго смотрел в упор, покусывая в зубах длинную соломинку, видно было, серьезно относится к этим сказкам. А тогда и обидеться можно:
— Значит, это чары какие-то за тебя говорят? Не твои мысли, не от сердца идут? По обязательству мне ласковые слова говоришь? Колдовство лунное… С того и злился на меня в поле! Не хотел очаровываться…
— Вот придумала тоже… Колдовство… Здесь же совсем другое.
Леда сразу поникла: «Видит он веночек у меня, как же! Померещилось что-то, вот и надумал себе, а мне-то каково его признания слушать, ведь не каменная…»
Мысли в голове заметались вспуганными птицами, сердце больно сжалось. Сомнения ее, видать, почувствовал и Годар, оттого придвинулся ближе, обхватил обеими руками, осторожно спиной прижал к своей груди. Леда даже ахнуть не успела, как оказалась в его объятиях.
— Горячий ты какой… обожгусь еще… пустил бы…
Даже и не думал кольцо рук ослабить, зашептал в ушко:
— Ты мне лучше про другое скажи, как одна-то на старом выпасе оказалась, зачем на крышу полезла? Двери-то запер кто?
Спросил и снова коснулся губами шеи, вовсе с толку сбивая, еле вымолвить смогла: — А никто…
Только ведь хотела попенять, что мила ему из-за наваждения лунного, видно, придется позже сказать… да как бы и не забыть совсем…
— Молчишь-то чего? Сам ведь дознаюсь! Не обрадуются!
Дыхание перевела, отвечать ровно старалась:
— С подруженьками мы играли. Скоро вызволить придут, а меня уже нет. Вот удивятся!
— Заступаться вздумала. Ну-ну… Всех накажу, чтобы впредь неповадно было!
— Вот уж не надо! Шутки все это и глупости. А, скорее всего, ревнуют тебя ко мне. Как бы их славного Князюшку лесовичка пришлая к рукам не прибрала.
Годар носом о ее плечико потерся, смеясь:
— Поздно спохватились девки! Давно привязан к тебе. У самого сердца держишь, да нитка уж больно тонка. На золотую цепь посадить бы надо.
— Ты о чем это? Цепь какая-то… И зачем?
— А чтоб не потеряла ненароком!
Опустил взгляд ей на грудь, провел пальцами по шнурку, на котором висел желтоглазый «дракончик».