Невидимый град

У меня еще оставался мой детский дом. Но и там жизнь грозила мне новым обвалом. Нашу вольную семью в детском доме начинали уминать, обрезать, чтоб втиснуть в одинаковые и для всех заготовленные по одному шаблону программы и планы. К нам стали приходить контролеры, инспекторы — таков был порядок. Нам самим была ясна необходимость и неизбежность и программ и контроля, но инспекторы находили нашу работу образцовой. У меня сохранились их отзывы в журнале посещений. Сохранился и дневник нашей работы. Вот что писала я в докладе о детском доме «Бодрая жизнь», о целях его и плане их осуществления.

Начинается мой доклад следующим положением: «„Детский дом „Бодрая жизнь““ представляет собой коллектив маленьких и взрослых людей, собравшихся для создания большой общественной семьи, ставящей определенную задачу: воспитание в себе и окружающих обоснованного оптимистического миросозерцания, практическим результатом чего должен явиться здоровый физически и духовно, гармонически развитый, сильный духом и телом активный человек». Далее в докладе речь идет о человеке, «несущем свое внутреннее богатство самой большой семье, делу которого он служит — человечеству».

Я писала в докладе, что мысль об осуществлении подобного воспитательно-образовательного учреждения возникла еще в первый год революции и была выражена тогда в небольшом проекте под заглавием «Школа радости», что «школа радости» не есть новаторство и, возможно, такие школы были и существуют сейчас, не подозревая, что таково их название. Я писала: «Их сущность заключается в духе отношений всех членов одной семьи и не только друг ко другу, но и к каждому переживаемому мгновению жизни. Все коренится в этом духе и потому для создания такой школы не требуется никаких исключительных внешних условий — все самое обычное, только то, из чего, при наличии художественного вкуса, любви к красоте и чувстве гармонического, можно самим создавать прекрасное. Пусть ребенок научится быть сильным и изобретательным среди того, что его будет окружать и по выходе в жизнь за порогом школы. Надежный щит от разочарований и неудовлетворенности — уметь радоваться красивому сочетанию красок, цветку, яркости солнечного луча после пасмурных дней и углубленности серого дня после ликующих дней солнца. Видеть в капле отражение миров — вот истинное счастье для человека.

Очень возможно, что впервые посетивший школу даже при внимательном взгляде на нее скажет:

— Что же тут нового? Это везде, во всех хорошо поставленных школах, где добросовестно относятся к делу.

— Да, — ответим мы, — у нас самое обыкновенное, но здесь любят именно это обыкновенное, и потому у нас обычное превращается в праздник.

Спросят: — В чем же ваш праздник? У вас тот же трудовой день. Сплошной же праздник вряд ли даст хорошую подготовку к жизни с ее трудностями.

— Наша сила в том, что на смену будничным праздникам мы несем праздничные будни, — ответим мы.

Вспоминаются какие-то новые американские школы, о которых слышали мы. Там дети живут в мраморном дворце над морем. Они бегают и играют в легких туниках, счастливые и нарядные, как маленькие боги. Только вряд ли они будут сильными и счастливыми, возвратившись в душные города с фабриками и каменными домами в виде ящиков. Нас же не ждет разочарование, потому что мы идем в жизнь, сдружившись с обыденным, когда оно озарено внутренним светом.

При современных условиях трудно всякое новое начинание. Оно требует огромных затрат технических средств, а в них такой недостаток. „Школа радости“ не требует ни обстановки, ни особого устройства. Конечно, хорошее помещение, хорошая местность — условия, которые она примет с благодарностью, но она не хочет выходить из общего ряда других школ. Ей нужно лишь одно: взаимопонимание, дух бодрости, солидарности, теплоты, дух, в котором сильнее и духовнее будут развиваться дети».

Сохранились и дневники, которые вели и мы, и дети нашего детского дома «Бодрая жизнь». Рукой Александра Васильевича написано: «К обоснованному оптимистическому миросозерцанию» и рукой Ольги Александровны Немчиновой: «Что дети рассказывают о себе».

Рассказ Паши Дмитриева. Говорили о собачке-лаечке, у которой не было дома. Она жила то на одном хуторе, то на другом. Всюду ее принимали, кормили и считали своей.

Паша: — Это я такая собака.

Мы:— Почему?

Паша: — Я ходил из одного дома в другой, к разным знакомым. Везде меня кормили: у-у-у, как я наедался! У меня был «ракитик» в животе: вот так выпирал. И хлеба, и мяса давали, и лепешек с творогом, и белую булку. Я тогда всегда сыт бывал. У меня знакомых много. Я ночевал в собачьей будке. Один раз меня чуть собака не заела. Я залез в будку, а собака пришла, видит, кто-то лежит, зубы оскалила да как кинется на меня: все лицо исцарапала. Я как закричу! Очень испугался, а она тоже испугалась — выскочила из будки. Я будку перевернул дверкой вниз и ночь проспал хорошо.

А еще ночевал на паровозе в депо. Залез, где топят, на дрова, в уголок схоронился, тут меня дяденька увидал: «Что это там шевелится?» — и давай в меня доской совать, весь в синяках сделался. Я как завизжу — и с паровоза. Полез на другой, он меня и с этого с лесенки спустил, я и скатился в яму. Потом побежал за заборы, там солома была. Я в солому забился — отлично ночь проспал.

Я пять раз из Подкопаевского бегал. Один раз прибежал в комендантскую. Комендант стражнику сказал: «Вот тебе, Николай Саввич, сынок». Он меня взял. Я там читал и писал, а работать не заставляли. Стану я просить у тетеньки Маланьи: «Тетенька, я воды принесу». — «Не носи, тебе тяжело». Я шесть месяцев у них прожил, а потом нашли из Подкопаевского и назад увезли. Тетенька говорит: «Ты больше не бегай, а то бродяжкой будешь». Она даже заплакала, как я пошел.

Я слышал, вы меня из детского дома отсылать хотите. Ради Бога не отсылайте, а то скажут: я на месте жить не могу, и скажут: «ты не ходи к нам, и ничего не будут есть давать».

Рукой О. А. Немчиновой «Возвращение с прогулки».

«Сумерки весенние, голубые, ясные… Филя Буров говорит: Теперь в деревне на завалинках сидят. О чем говорят? Конечно о том, что хлеб дорог. А мы прошлый год об эту пору совсем хлеба не ели, все щавель варили. Юшка маленький, бывалыча, плачет. У нас прежде и лошадь, и корова, и овцы были, и как отец помер, мать все свои юбки продала — все хлеб покупала, а потом уж не на что стало покупать, все щавель варили.

— Отчего же она такая плохая-то стала?

— Она по людям ходила, подсобляла. А тут совсем есть стало нечего. Не знаю, как мы живы остались. Женатый брат уехал в Саратов, он нас к себе звал, да его в солдаты забрали. Мы теперь не знаем, где он, а он, наверно, думает, что мы все померли.

Мама приехала с Юшкой в Москву к крестной, а меня оставила у соседей. У нас одна одежа была. Потом она приехала за мной. Юшу в Москву довезли еле живого. Он от голоду весь распух. Тетка (мамина сестра) спервоначалу все ругала, что мы приехали, а потом перестала. Мать моя больная, она работать не может, только по дому тетке подсобляет».

Рукой А. В. Лебедева: «Апрель, 18-е. Дом оставляет после себя все более приятное ощущение. Я не преувеличиваю, утверждая, что физиономии детей изменились, что они более теперь способны к произвольному вниманию, собранности, что они стали мягче и сердечнее. Ира сама рассказывает о своей болезни. Шура и Алеша приглашают на праздники. Толя временами охотно играет роль солидного и рассудительного человека. Запас их понятий растет у нас на глазах. В беседах они обнаруживают сведения, которых никогда не ожидаешь. А в некоторые моменты при чтении и рассказе обнаруживаешь сочувствие и не поверхностное отношение к познаваемому».