Невидимый огонь

Войцеховский прокашлялся.

— Мы с вами разные люди, Мелания. Вы мыслите как художник, а я — как ветеринар… Напишите об этом стихотворение!

Мелания обиделась.

— Мои стихи сроду были для вас бельмом на глазу и всегда будут камнем на тропке, об который спотыкаешься. Но я к этому уж привыкла и…

— И в который раз великодушно меня прощаете. Вот и прекрасно! Спасибо, Мелания. По возможности я тоже всегда буду стараться оправдать ваше доверие.

Войцеховский поднял рюмку. То же самое сделали Мелания с Джеммой. Вино горело и, казалось, даже искрилось в шлифованном стекле, и Джемме подумалось, что это, возможно, хрусталь, ведь она никогда не видела хрусталя и только по книгам знала, что он сверкающий и очень красивый. Звон от чоканья рюмок был высокий, певучий. Молодые и радостные голоса в магнитофоне пели про happy end, про счастливый конец, который венчает все. И все действительно, как они втроем дружно решили и признали, кончилось счастливо: за этот месяц они ни разу всерьез не поссорились, не сцепились, не опозорились, не получили по шапке, так что Джеммина практика, можно сказать, и в самом деле имела happy end, о котором молодежный ансамбль пел так азартно и увлеченно, что в конце вечера они перемотали ленту, чтобы послушать этот сверхоптимистический шлягер еще раз. И Мелания с чуть распавшейся прической, раскрасневшаяся от тепла и малость также от вина, мурлыкала под магнитофон мелодию, совсем немного, на каких-нибудь полтакта отставая от песни, но это было так неважно, что Войцеховский и Джемма этого даже не заметили. Всем было весело и грустно.

«Segui il tuo corso, — вспомнил Войцеховский, — e lascia dir le genti!» [16]

Он всегда жил по этому принципу и никогда об этом не жалел. Что же его удерживало сейчас? Не возможное же порицание людей, не боязнь же идти наперекор правам и обычаям, которые он столько раз без умысла и с умыслом нарушал, живя и действуя во многих отношениях не так, как жили и действовали другие. Осуждение его не трогало, как оставляло равнодушным и восхищение, он вовсе не стремился к таинственности, как не терпел и вмешательства в свою личную жизнь и отнюдь не испытывал потребности в душевных излияниях. Его можно было вызвать по телефону в любое время дня и ночи, но его нельзя было расспросить и заставить откровенничать, — многих это раздражало, как черная курица раздражает белых. А как белые куры поступают с черной, всякий знает. После смерти жены какое-то время ходила версия не только самоубийства, но и убийства. Мнимо таинственная смерть просто требовала объяснения: человек должен умереть в постели, а не в ванне, умереть в ванне как-то даже неприлично, во всяком случае такая смерть подозрительна.

16

Следуй своею дорогой, и пусть люди думают что угодно! (Итал.)

Его похождения передавались из уст в уста, постепенно обрастая пошлостью. Матери берегли от него дочерей, стараясь тем временем уловить его в свои сети. За глаза его обзывали кобелем и развратником, но его желали, им прельщались. И хотя шел слух, что он бросил уже сотню женщин, сто первая с железной логикой прекрасного пола воображала, что она будет исключением. О нем говорили, будто он ищет совершенства, хотя он был достаточно стар, чтобы знать, что совершенство существует только в нашей фантазии. Он не искал идеала — при его характере и темпераменте он быстро загорался, а потом безнадежно остывал, и никакие внешние силы не могли тут ничего поделать. Он не мог стать другим, он мог только притворяться или быть таким, какой он есть, а ему не хотелось притворяться и было противно выдавать себя за кого-то другого…

Сильное и противоречивое чувство влекло его к Джемме, и Войцеховский на этот счет не заблуждался. Он смотрел через стол в светлое лицо, едва тронутое весенним загаром и очерченное очень нежными линиями. O boze, какой она еще ребенок! И следа нет лукавства. Расширенные от удивления и словно бы немого страха глаза, в которых тотчас вспыхнули интерес, любопытство, когда они обратились к картине или остановились на рюмке. Узкие, еще угловатые плечи подростка, совсем небольшая, тоже как у подростка, грудь, сквозь джемперок проступают ключицы, тонкая шея… Сейчас, когда она сбросила деланную строптивость, во всем существе Джеммы угадывалась слабость и беззащитность, а это сразу пробуждает в мужчине глубоко скрытые, унаследованные еще от предков в звериных шкурах инстинкты защитника и опоры. Но он помнил ясно грозовую ночь, когда Джемма стояла в проеме окна белым виденьем, незнакомая и почти нереальная в безмолвном, бледном свете зарницы, и остро чувствовал свое тогдашнее волнение. В ту ночь, казалось, это была другая Джемма, безмерно поэтичная, властно излучающая женственность — как яркая звезда, сияние которой он впивал, опьяненный, каждой клеточкой своих нервов… И вот сейчас перед ним — чуть ли не подросток, с тонкой шеей и острыми ключицами под грубоватым свитером, которые почему-то Войцеховского трогали, обезоруживали, примешивая к его влечению прежде незнакомые, чем-то схожие с отцовскими чувства. До этого дня он полагал, что знает о женщине все, и он имел основания так думать. Но в женщине он знал только жену и любовницу. Он не помнил своей матери, и никогда у него не было ни сестры, ни дочери, а без этого, очевидно, знать о женщине все невозможно…

Они пили по последней рюмке. Мелания с птичьим хохолком на голове, который торчал кверху и нет-нет съезжал на лоб, подпевала магнитофону без слов, так как текста не понимала. Все трое слегка захмелели, и сейчас им предстояло расстаться.

«S’en aller, c’est un peu mourrir…» [17] — подумал он.

Да, в его годы расстаться — это немножко умереть. Чем становишься старше, тем труднее сближаться и трудней расставаться. Как просто это у детей — раз-два и сдружились! С первой же встречи. «Как тебя зовут? Давай играть вместе!» Как быстро влюбляется молодежь! С первого взгляда, в первый же вечер.

17

Расстаться — это немножко умереть (Франц.)

А ты, пан Войцеховский? Сколько понадобилось тебе? Месяц? Или полторы минуты — между двумя вспышками зарницы? Не так уж и много, Войцеховский, не правда ли?

Он усмехнулся.

В его возрасте самое мудрое — никого к себе не подпускать слишком близко. Рано или поздно придется отрывать от сердца, а это больно. Однако человек склонен поступать нелепо: всеми правдами и неправдами спасаясь от физических страданий, он с былым упрямством и ослиным упорством стремится навстречу душевной боли, и ошибки ничему его не учат… Так, вино допили, кофе тоже.

— Завтра перед отъездом я еще забегу попрощаться, — сказала Джемма.

— Завтра меня не будет дома, — холодно сообщил Войцеховский, к собственному удивлению.

— А-а… Тогда конечно…

— Могли бы прийти, доктор, и проводить до автобуса! — высказалась Мелания: после месяца совместной работы и особенно такого приятного дружеского вечера расставание, по ее понятиям, грозило выйти слишком куцым, деловым и прохладным.

Войцеховский рассмеялся.

— Вы знаете, Мелания, что такое прощанье?

— Ну, это…

— …бельевая резинка. Чем больше тянешь, тем больнее бьет по пальцам.

Все молчали, думая об одном и том же, и в тишине снова хохотнул Войцеховский.

— Спасибо за все, — смущенно проговорила Джемма. — Я просто не знаю, что я должна сейчас сказать.

Задребезжал телефон. Войцеховский поднял трубку и тут же положил — неправильно соединили. Но этот мелкий инцидент спугнул торжественное и чуть-чуть грустное настроение минуты. Тем лучше, а то они пошли бы сыпать друг другу комплименты или, чего доброго, связали бы себя обещаниями, выполнять которые потом нудно и обременительно, ведь то, что сегодня еще представлялось Джемме таким важным, завтра уж заметно потускнеет, а через месяц покажется далеким и туманным прошлым, какой-то там месяц обязательной практики, который, хочешь не хочешь, пришлось отработать в Мургале у одного занятного такого дядечки, по фамилии… Стоп, как же его звали? У него еще попугай был по кличке Тьер и Нерон, слепая или почти слепая овчарка. И еще у него была санитарка Мелания, она пекла замечательные блины, сочиняла не ахти какие стихи и настаивала водку на листьях — ну и отрава… Но как же звали его-то? Польская такая фамилия… А, Войцеховский! Феликс Войцеховский, или что-то в этом роде.

Мелания обвела взглядом остановку и ближнюю округу, высматривая, не пришел ли все же к автобусу Войцеховский, но его не было, и теперь вообще казалось сомнительным, придет ли. Зато она увидела другое — заметила худое желтое лицо Хуго Думиня. Он сидел сгорбившись на лавочке, зажав между колен бурый картонный чемоданчик, который Мелания сразу узнала — много ли там им пользовались, таскали его — и который выглядел почти так же, как тогда в Лаувах. И куда ему, Хуго, особенно ездить и какие возить вещи — разве что продукты из магазина, какой-нибудь инструмент или материалы, а это возят не в чемодане.

И Мелании вдруг как по наитию открылось, куда собрался и куда держит путь Хуго. Она смекнула это и угадала с такой несомненностью, что сердце ее забилось в горле. И хотя рассудок подсказывал ей, что лучше не подходить, а поздороваться издали — говорить-то ведь толком все равно не о чем, — она все же подошла к Хуго, потому что Мелания могла быть только такой, какая она есть. Глядеть, как он сидит там, поникший и бледный, выгнув костлявую спину горбом и зажав между старчески острых колен бурый чемоданчик, видеть все это своими глазами и только кивнуть небрежно издали — нет, этого от Мелании требовать было нельзя, это для нее слишком.

И, оставив Джемму на минутку одну, она сделала несколько шагов, которые отделяли ее от Хуго. Только тогда он поднял взгляд и ее заметил.

— Ты, Мелания? — сказал он, но без радости, без интереса, больше по обязанности, и подвинулся на край лавочки. — Ну, садись.

Однако Мелания не села, она стояла и смотрела в лицо Хуго, с щемящей болью отмечая перемены, происшедшие с ним за каких-нибудь две недели со времени их последней встречи. Уголки его землистых губ апатично свисали вниз, нос заострился, изменив тем самым выражение лица, и прежде-то сухие щеки казались впалыми, а глаза были пустые, без блеска и жизни. Мелания вздрогнула — такой точно взгляд, какой был у старой Думинихи…