Невская битва

— Вот и вставляйте ваших вельбудов в иглы! — от­швырнула Александра подальше от себя вышивку. — Али возьму да и навышиваю тебе на сорочинце вельбу­дов!

Саночка рассмеялась. Во-первых, потому, что впервые в жизни промолвила не «сорочица», а по-но-вогородски «сорочинца»; а во-вторых, она и знать не знала, как сии игольные вельбуды выглядят. В ином месте Евангелия говорится, что они больше комара. Стало быть, вельбуд — насекомое крупное. В Полоцке букашек будашками называли, вот тебе и разъясне­ние — великая будашка, вельбуд.

— Вот вышью тебе больших таких будашек по со-рочинце, будешь знать, как от меня ускакивать.

Эта мысль увлекла Саночку. Княгиня взяла свою вышивку, вставила нить в иглу и взялась было вновь работать над подарком Александру, но не успела сде­лать и десяти стежков, как укололась. Бусинка крови выползла из пальца, она слизнула ее, и тут руки у Са­ночки опять опустились и горькая мысль потекла по несчастной головушке. Если ей так больно от малей­шего игольного укола, то каково им там сейчас со свеями проклятыми биться?

В ужасе она вскочила и подбежала к окну, будто надеясь, что там немедленно покажется ее любимый муж, возвращающийся из полка. Но под окном вели куда-то корову, молодой тивун Никифор распекал сво­его сына за то, что тот перемазал грязью новый каф­танчик, трое кутят забавно грызлись, балуясь в пыли, так что Александра и в помине быть не могло, понеже он не далее как позавчера только в поход ушел.

А если его сильно ранят?..

Саночка попыталась представить себе, как это больно, если тебя ранят стрелой, ведь стрела противу иголки — все равно что вельбуд супротив комара, го­раздо больнее и кровянее. Иглой надо очень поста­раться, чтобы насмерть в сердце достичь, а стрела — на тебе! — прилетела, и нет человека.

Страшно-то как!

Это стрела. А если дубиной или топором? А если меч, да такой острый, что им с пальцев ногти резать можно?.. И ей так остро это представилось, что сирот­ки по спине побежали, по загривку, по плечам, до са-

мых локтей… А что, если он уже сегодня сражается с жадными и завистливыми латинами? Что, если его в это самое мгновенье и ранят стрелой или мечом?

Саночке захотелось выть от безысходности. Ну по­чему женам нельзя с мужьями вместе на войну хо­дить, чтобы не мучиться в неведении, как он там, яс­ный сокол?

Почему… Понятно, почему. А дети? Вон Вася. Спит себе и во сне улыбается. Потом проснется и сразу его ласкай, иначе огорчится. А если бы жена при муже в полки пошла, куда Васю девать? Сказывают, будто поганые батыи со всем семейством в поход идут. Труд­но себе представить.

Может быть, съесть чего-нибудь? Сегодня пятни­ца, день постный, можно было бы постного пирожка с рыбкой. Но есть совсем-совсем не хочется. К иконам:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани милого друга моего, мужа моего Александ­ра! От ран, от болезней и погибели огради его!

Лампада, подаренная ей женихом накануне обру­чения, ободряюще горела под образами. Он сказал тог­да, что покуда горит она, сердце его ей принадлежать будет. Стало быть, если он погибнет, то лампада долж­на погаснуть, ибо сердечную жизнь Александра с того мгновенья понесут к престолу Всевышнего. Но коли она горит, значит, жив Леско милый.

Ей стало легче, но ненадолго. Снова, как только се­ла и попыталась продолжить вышивку, полезли изо всех щелей колючие мысли, и хуже всего стало, когда она вдруг отчетливо осознала, что так будет всегда, ибо если и разобьют нынче свеев, то не сегодня-завтра иной лютый враг придет на Русь, а Александру только успевай из полка в полк ходить, из края в край, по всем рубежам Отчизны нашей. К счастью, вскоре проснулся Васюня, отвлек ее на долгое время от дур­ных предчувствий, покуда с ним возилась. Взглянула на него, и вдруг пронзило странное впечатление, будто он прямо на глазах заметно подрос и повзрослел. А по-

том он еще и доказал это, когда, рыча медвежонком, прополз через всю спальню из одного угла в другой, под иконы и Александрову лампаду, хотя доселе та­ких длинных расстояний не подзывал ни разу. Там за­мер, зачарованно глядя на образа, показал на них пальцем и сказал:

— Атбт!

Днем он съел столько сметаны с морковной кашей, что Саночка и впрямь удивилась — что это вдруг стало с ее мальчиком, никогда так жадно не кушал. Насы­тившись, Вася развеселился, долго с улыбкой глядел в лицо матери и нежно говорил ей:

— Амбм, бма, абмма!

— Ах ты мой чухончик дорогой, — радовалась та­кому разговору Брячиславна. — Ах ты мой ижорчик-обжорчик! Что б я без тебя делала, ума не приложу. Должно быть, от тоски захворала бы. Где же теперь наш атбт родненький?

Весь день Вася спасал ее от тягостных мыслей, а ночью, когда он спал, ей снова было невмоготу. Те­перь уж она почти точно была уверена, что убили ее ненаглядного мужа, причем убили именно сегодня, в эту пятницу. Ей хотелось бежать куда глаза глядят и кричать во весь голос от душевной муки, и от невоз­можности совершить это делалось еще хуже. Вдруг вместо нее закричал и разрыдался Вася, и она долго не могла его успокоить, а он потом еще много раз за ночь просыпался и плакал. Она хуже прежнего перепуга­лась, что или сглазила его, или он тоже почувствовал, что отца его уже нет в живых.

Суббота оказалась еще хуже. Вася весь день с ут­ра до вечера роптал, хныкал, а иной раз принимался Рыдать во весь голос. И лишь когда заметили, что он гложет спинку кровати, стало легче на душе — зуб­ки. Зато в тревогах о сынке Брячиславна хоть немно­го забывала про тревоги о муже. Но когда Вася засы­пал, все ее существо вновь охватывало будто тяже­лой болезнью. Она уже ничего не могла — ни

рукодельничать, ни стряпать, ни читать, люди сде­лались ей отвратительны, она раздражалась на них и ни за что ни про что распекала прислугу. Весь день в субботу она ничего не ела, кусок не лез в горло, да­же вечером после церкви. А среди ночи, когда Вася опять взялся гневаться на свои зудящие десны и во­пить обиженным и злым голосом, на Саночку вдруг напал такой голод, что самой стыдно стало. Ей при­несли пирогов, ветчины, сыра, даже подогрели жар­кое, и она ела все подряд, служанка Марья не успе­вала ей подавать кушанья и даже однажды осмели­лась пошутить:

— Брячиславна! Никак у тебя тоже зубки? Саночка хотела было рассмеяться на такую шутку, но вместо этого ни с того ни с сего расплакалась и обо­звала Марью дурой.

В такой маяте наступил воскресный день Равно­апостольного Владимира. С утра Александра опять плакала, когда вспомнила, что накануне намерева­лась причаститься, а ночью-то как облопалась куша­ньями! На исповеди перед владыкой Спиридоном во всем раскаялась и все свои сердечные муки ему распи­сала. Он ее утешил:

— Не гневи Бога, княгинюшка молодая. Не зная, жив чили91 нет муж твой, не должна ты прежде време­ни о нем убиваться. К тому же дитя грудью кормишь, молоко пропасть может. Ратное счастье такое — либо ты одолеешь, либо тебя полонят, чили убьют. А жен­ское счастье такое — ждать и надеяться. Покуда наде­жа за ушами у тоби крыльями хлопещет, радуйся

и мыслию спасай мужа своего.

Он отпустил ей грехи, а когда она приложилась ко Кресту и Книге, даже позволил причаститься:

— Ничего, голубка, кормящей матери можно и поисть среди ночи. Утром бо ничего не йила?

И она причастилась, умиляясь доброте архиепис­копа, да вскоре и нагрешила, хуже некуда, — выйдя из храма, поцапалась с князем Андреем. Тот подошел к ней поздравить с принятием Святых Тайн, а она на него и напустилась:

— Бессовестный! Чему лучи источаешь! Разве ж тебе тут причащаться надобно? Тебе в чистом поле во­рога копией да мечем причащать положено, обок с братом быть!