Невыносимая любовь

Уже стемнело, когда я вышел из такси неподалеку от дома и направился, используя шеренгу платанов как прикрытие, к подъезду. Перри не стоял на своем обычном месте, не было его и чуть дальше, там, где он прятался, когда выходила Кларисса. Я не обнаружил его ни за своей спиной, ни на соседних улицах, ни за кустами, ни за углом здания. Я решился войти и постоял в подъезде, прислушиваясь. Из одной квартиры на первом этаже глухо доносилась кульминация какой-то симфонии, банальная и перегруженная, похоже, Брукнер, а где-то надо мной журчала в трубах вода. Я начал медленно подниматься по ступенькам, держась поближе к стене. Не то чтобы я думал, что он сможет пробраться в здание, просто ритуальное соблюдение мер предосторожности приносило успокоение. Войдя в квартиру, я намертво запер входную дверь. По неподвижности в воздухе я сразу же догадался, что Кларисса спит в детской, а на кухонном столе, естественно, меня ждала записка. «Смертельно устала. Поговорим утром. Люблю, Кларисса». Я вглядывался в «люблю», пытаясь выудить дополнительный смысл или надежду из заглавной «Л». Проверил запоры застекленной крыши, затем обошел комнаты, включая свет и запирая окна. Потом я налил себе большой стакан траппы и прошел в кабинет.

Я всегда пользовался двумя записными книжками. Маленькую, в твердой обложке я носил с собой каждый день и брал в поездки. Два или три раза за последние двадцать лет я забывал ее в гостиничных номерах, а как-то оставил в телефонной будке в Гамбурге и был вынужден купить новую. Вторая – огромный потертый гроссбух, который я завел лет в двадцать и никогда не выносил из кабинета. Он, ясное дело, служил запасным вариантом, хранилищем на случай потери маленькой книжки, но с годами дорос до памятника личной и общественной истории. Он демонстрировал расцветающую сложность самих телефонных номеров; трехбуквенные лондонские коды самых первых записей отличала эдвардианская замысловатость. Вычеркнутые адреса показывали неугомонность многих друзей или их продвижение по социальной лестнице. Расшифровывать какие-то имена уже не имело бы смысла: люди умирали, или исчезали из моей жизни, или ссорились со мной, или терялись как-то иначе – десятки имен, уже ни о чем мне не говорящих.

Включив лампу, я забрался в кресло со стаканом граппы [19] и гроссбухом, открытым на первой странице, и принялся перелистывать исписанные вдоль и поперек страницы, разгадывая древние записи в надежде отыскать криминальные связи. Может, я и жил ограниченной жизнью, раз не знал ни одного злодея, ни одного организованного злодея. Нашелся один торговец подержанными ворованными машинами, на букву «Г». Давно умер от рака. Бывший одноклассник на букву «К», склонный к депрессии и работавший в казино адреналина ради. Он потерялся из виду, женившись на жуткой стерве, которая была психиатром и заставила его пройти курс электрошоковой терапии. Они осели где-то в Бельгии.

19

Граппа – итальянский виноградный алкогольный напиток.

Я продолжал перебирать друзей, приятелей, знакомых и незнакомых за все прожитые годы, и большинство из них были исключительно приятными людьми. Один-два вруна, один балбес, один хвастун, один заблуждавшийся на свой счет, но никого, кто ступил бы на скользкий путь, никого, кто действовал бы по другую сторону закона. Среди фамилий на букву «Н» одна английская красавица, с которой осенью 1968 года я делил спальный мешок в Кабуле и Мазари-Шарифе. Вернувшись через пару лет в Англию, она систематически развлекалась магазинными кражами. Сейчас же она – директор школы в Челтнеме. Нет в людях упорства. Еще один родившийся под знаком «Н» – Джон Нолан, признанный двадцать лет тому назад виновным в убийстве. Напившись на вечеринке, он выбросил с балкона второго этажа кошку, и она разбилась об ограду палисадника. Его справедливо преследовало «Королевское общество защиты животных от жестокого обращения» и взыскало с него штраф в пятьдесят фунтов. Тем не менее с работой в Управлении налоговых сборов он не расстался.

Эта Книга Судного Дня, полная человеческой изменчивости и мимолетных пристрастий, которые я наблюдал и записывал больше четверти века, содержала лишь одну пристойную историю современного злодейства. Состав действующих лиц слишком хорошо просеян, слишком неоднозначны уклоны и хитрости их пороков, чтобы судить о них с точки зрения Уголовного кодекса. Алфавитный круг моего общения представлял ограниченное число неудач и значительное – успехов, и те и другие проходили по узкой дорожке образования и денег. В большинстве случаев речь шла не о выдающемся богатстве, а о разумном достатке, когда необходимости в чужих деньгах просто не возникало. Возможно, большинство преступлений среднего класса происходит в голове либо в постели или рядом с ней. Побои, оскорбления, похищения, изнасилования и убийства являлись, при необходимости, в мрачных фантазиях. Но удерживает нас нечто меньшее, чем мораль, скорее «элегантность», боязнь дурного вкуса. Кларисса научила меня одному афоризму Стендаля: «Дурной вкус ведет к преступлениям».

С растущим разочарованием я продолжал досматривать мою Книгу Судного Дня, не обращая внимания на внезапное любопытство или невнятную вину, возникающие при виде каких-то имен, пока не дошел наконец до пустынной поросли конечных букв – U, V, X, Y и Z, сухо окружающих последний оазис возможностей – букву W. Посреди безобидных Уэйтфилдов, Уотерзов и Уорренсов скрывалась полустертая карандашная запись, сделанная чужим корявым почерком, – имя Джонни Б. Уэлла. В книге Уэлл не имел отношения к уголовному миру, но в моей памяти обладал связями, обширными, как у нейрона.

Его звали просто Джон Уэлл, букву «Б» он позаимствовал сам или по чьей-то подсказке из имени героя песни Чака Берри, извлекавшего из гитары звук, похожий на звон колокольчика [20] . Насколько я помнил, ничто не давалось нашему Джонни так легко, как путешествия на общественном транспорте по северным и южным пригородам Лондона с пакетиками марихуаны и гашиша, которые он доставлял на дом любителям, слишком утонченным для общения с уличными торговцами. Он был наркодилером, как ни крути, но это определение звучало слишком грубо и оскорбительно для Джонни Б. Уэлла, который больше походил на владельца магазина, проверенного поставщика тонких вин или деятельного хозяина лавки деликатесов. Он внимательно относился к ценам, имел дело с товаром только высшего качества и хорошо в нем разбирался. Его честность доходила до той же точки – с преувеличенным вниманием и точностью он отсчитывал пятерки на сдачу, с демонстративной скрупулезностью возмещал последствия неудачной сделки. Он был безобиден и сдержан, его принимали везде. Совершая свои бесконечные круги в тумане – каждая новая сделка начиналась или скреплялась неизменным косячком, – он, выпив с консультирующим офтальмологом чаю, мог перенестись в ванную друга-адвоката, затем поужинать в доме какой-нибудь рок-звезды, а на рассвете заснуть в окружении медсестер.

20

Песня Чака Берри называется «Johnny В. Goode».

У него было и свое жилье – опечатанный чуланчик для метел в Стритеме. Как-то вечером он открыл дверь четырем ухмыляющимся маскам Джимми Картера – вот как давно это было, – а в каждой паре рук у них было по ломику. Они не произнесли ни слова и не тронули его. Вломились в комнату и перевернули все вверх дном – на все это у них ушло секунд пять, – а потом ушли. Организованная преступность круто взялась за хиппи.

Рыночный рационализм делал тогда свои первые шаги. Импорт и распространение до тех пор считались вотчиной авантюрных капиталистов, лентяев-одиночек, приверженцев дхармы, которые поставили все на раздутые благоухающие рюкзаки. Маски и ломики становились гибче и демократичнее, товар скатился до третьесортного пакистанского гашиша и закрепился в барах, на футбольных трибунах и в тюрьмах.

Пару месяцев казалось, что Джонни Б. Уэллу придется подыскивать другую работу, но вдруг его взяла под свою защиту группировка, некогда разгромившая его квартиру. Скромная зарплата и процент с продаж. В то время он был вынужден расширить круг знакомств, поэтому сейчас я решил, что он может помочь. Его работодателями стала шайка амбициозных парней, поселившихся в chambre separee [21] на южных задворках Лондона. У них было полно друзей, и они часто отправляли Джонни с поручениями. Бандиты держали его за честного торговца, каким он и был, не задирались и не трогали. В то же время Джонни ухитрился сохранить старую требовательную клиентуру, ценящую хороший продукт – свернутые трубочкой листики из Нигерии, плетеные палочки из Наталя и Таиланда, новые бессеменные сорта из округа Ориндж и невесомые золотые листочки из Ливана. В нынешнее время обычный распорядок дня, полного грез, требовал присутствия на ленче с пивом у прогрессивных деятелей, а чуть позже Джонни уже пил чай с консерваторами, которые терпеть не могли первых.

21

Здесь – отдельные апартаменты (фр.).

Жилось ему одиноко и трудно, гораздо труднее, чем звонящему в колокольчик парню из песни. Джонни Б. Уэлл так никогда и не разбогател. Он был слишком серьезен, слишком честен, слишком увлекся наркотиками. Он никогда не ездил на такси. Какой другой дилер стал бы тридцать пять минут ждать в сношенных ботинках автобуса? Он сохранил простую, крепкую убежденность филантропа в то, что под воздействием смолы или пахнущих цветами и фруктами листочков, если их поджечь и вдохнуть, человеческое существо неизменно приходит в прекрасное расположение духа, а как только добродушие начинает преобладать и сердца открываются свету, сразу же затихают все частные и публичные раздоры. Тем временем, когда крэк расколол восьмидесятые, маски и ломики вместе с адвокатами, консультантами и рок-звездами сконцентрировались на деньгах.

Круг света, в котором я сидел, будто стал ярче и меньше. Граппа исчезла, хотя я не помнил последнего глотка. Я вглядывался в корявое имя Джонни и семь следующих за ним цифр. Кто, как не он, может мне помочь? Почему я не подумал о нем раньше? Почему не подумал о нем сразу же? Ответ был прост – я не видел его одиннадцать лет.

Как и многие до меня, я постепенно пришел к выводу, что в середине успешной, но дерганой жизни алкоголь является лучшей из способных повлиять на мозг субстанций. Вполне законный и дружеский, с легкостью скрывающий чьи-то умеренные склонности за склонностями всех остальных; в бесчисленных и оригинальных своих проявлениях такой яркий, такой вкусный напиток в твоей руке торжествует самой своей формой; его текучесть стоит в одном ряду с каждодневным молоком, чаем, кофе, с водой, наконец, а значит, и с самой жизнью. Пить для человека естественно, тогда как вдыхать дым тлеющих растений все-таки не то же самое, что дышать, так же как принимать таблетки – не то же, что есть; и нет ни одного естественного процесса, напоминающего проникновение иглы, кроме разве что осиного укуса. Простой солод с ключевой водой или прохладный бокал шабли своими скромными градусами способны улучшить ваш внешний вид, не оставив при этом ряби на зеркальном континууме вашей личности. Конечно же, не стоит сбрасывать со счетов пьянство, с его хамством, тошнотой и грубостью, а также малодушием, физической и умственной запущенностью, ведущей к деградации и медленной смерти. Но это лишь следствие злоупотребления, вытекающего так же легко, как кларет из бутылки, из человеческих особенностей, из дефектов характера. Глупо винить во всем субстанцию. Даже у шоколадных пирожных есть свои жертвы. У меня был даже один пожилой приятель, который годами обеспечивал себе насыщенную и полезную жизнь чистым героином.