Нежное солнце Эльзаса

На звонок долго никто не реагировал. Потом в глубине коридора послышались шаркающие шаги, как будто их хозяин перепутал тапочки с лыжами и даже не пытался оторвать их от пола.

— Кто? — послышался охрипший голос из-за двери. Несмотря на совершенно новые — смиренные интонации, — голос отца я узнала сразу.

— Рита, — коротко ответила я.

Из-за хлипкой двери послышались какие-то всхлипы, стоны, причитания. Замок гремел и никак не поддавался под явно трясущимися пальцами. Ну вот только не хватало мне попасть под пьяную руку! Наконец дверь распахнулась, пахнуло затхлостью давно не убираемых помещений и грязным бельем. В проеме я увидела отца.

Довольно высокий в молодости, он стоял передо мной сгорбленный, морщинистый, похудевший практически до неузнаваемости. По его изрытым временем щекам катились старческие слезы, которые он, видимо, не мог сдержать и то и дело смахивал костлявым кулаком. От него не пахло алкоголем, он не был пьян. Просто дрожал от какого-то невероятного внутреннего напряжения. А я, что удивительно, наоборот, была совершенно спокойна. Только с неудовольствием ощущала, как прежняя ненависть — единственное чувство, которое я на протяжении всей жизни испытывала к отцу, — превращается в тихую, но очень настойчивую жалость.

— Рита! — отец не говорил, а хрипел. Он было поднял руки мне навстречу, но потом засмущался и снова их опустил, не решившись обнять меня.

— Пригласишь войти? — я скинула с плеч пальто, но, осмотревшись, так и не нашла, куда его пристроить. Стены коридора были голыми и до тошноты грязными. Сквозь гигантские потертости и неясного происхождения коричневые разводы местами еще проглядывал идиотский оранжевый цветочек. Эти обои мы с бабушкой и мамой купили и поклеили, когда я оканчивала школу. Тогда в магазинах было шаром покати. И мы радовались как чокнутые, что удалось это убожество достать.

Отец, не в состоянии вымолвить ни слова, как китайский болванчик закачал головой и посторонился. Ботинки снимать я не стала — линолеум на полу выглядел еще более обшарпанным и грязным, чем обои, — и молча прошла на кухню. Здесь тоже ничего нового за двенадцать лет не появилось — та же убогая старая мебель, холодильник «Свияга», бог знает каким образом продолжавший работать, загаженная плита и шаткий стол. Я села на одну из табуреток, предварительно опасливо отодвинув ее от стены. И не зря. Без конца то по полу, то по плинтусу пробегали огромные рыжие тараканы. Совсем, видно, потеряли совесть от абсолютной свободы и безнаказанности. Отец тоже прошаркал на кухню и уселся на свободный табурет. Он, кажется, что-то мучительно пытался вспомнить, потом спросил:

— Чай будете? — споткнулся на этом слове и поправился: — Будешь?

— Нет, спасибо. — Я не то что чай пить — даже находиться в квартире, которая когда-то считалась моим домом, не могла без чувства омерзения. Кажется, бомжи в подвалах и то лучше живут.

Повсюду были признаки нищеты и запустения: ни продуктов, ни даже пустых бутылок. Отец перехватил мой взгляд, который привычно направился в угол между плитой и окном, где раньше всегда громоздилась батарея разнокалиберной стеклотары. Угол был пуст.

— Да я… это… — отец тут же поспешно объяснил, — давно ведь уже не пью. Как разъехались.

— Не на что? — спросила я, ожидая в ответ море возражений и длинную речь о том, что он теперь «другой» человек, что он исправился. Как в былые времена после какого-нибудь особо страшного запоя. Но ничего подобного не произошло.

— И это, — грустно кивнул он головой и, опустив глаза, сказал трясущимися губами: — А я бы тебя не узнал. Если б где встретил. Такая стала…

— Я бы тебя тоже. — Было больно говорить на эту тему, и я поспешила ее закрыть. — Рассказывай. Соседи-то не мешают?

— Да что ты, — слова давались ему с трудом, губы двигались медленно, как будто давно отвыкли от разговоров, — они тут больше не живут. Месяц уже как двери к себе заколотили. Квартиры отдельные, что ли, смогли купить. — Он безразлично пожал плечами. — Это поначалу, конечно, всякое бывало. Да кто старое помянет…

— Это уж точно, — перебила я его. Не хватало мне сейчас только арии на тему, что его, бедного, бросили на произвол судьбы, что дочь родная в таких условиях оставила. Но нет, обошлось.

Ситуация со съехавшими соседями показалась мне странной. В Москве любой квадратный метр испокон веку либо используют сами, либо сдают внаем. Похоже на то, что квартиру собрались продавать. И не уверена, что с учетом интересов моего наивного до коликов в животе папани, который прожил всю жизнь под маминым крылом, ее же тираня и издеваясь над всей семьей, а после развода заделался отшельником. Я полезла в сумку, выдрала из ежедневника — несмотря на увольнение так и не смогла отделаться от привычки всюду таскать его с собой — клочок бумаги, вытащила из внутреннего кармашка «Монблан», который смотрелся посреди убогого обшарпанного стола, словно какой-нибудь сапфир в навозной куче.

— Смотри, — я разборчиво написала на листе мобильный телефон Олега, своего риелтора. — Если Анвар с Муратом, — удивительно, что за столько лет у меня из головы не выветрились имена людей, которым я продала наши с мамой комнаты, — соберутся продавать квартиру, сразу позвони этому человеку. Скажешь, что ты мой отец. Он поможет. И меня найдет — придумаем что-нибудь.

— Как это продавать? — отец заерзал на стуле, что являлось, видимо, формой протеста. — Комнаты пусть свои продают, а квартиру не дам!

— Куда ты денешься, — тяжело вздохнула я. Как же можно было всю жизнь прожить и ничего не сделать, ничего не узнать?! Инопланетянин, черт побери! — Заставят. И лучше не упирайся, а то неизвестно, какие у них методы «уговора». Продавать квартиру по частям невыгодно. Теряешь до пятидесяти процентов стоимости жилья. Понятно?

— Да, — отец совсем сник. — А зачем же ты… тогда… по частям?

— А ты мне выбора не оставил! — невольно вспомнив старые времена, я начала раздражаться. В голове всплыли все беды и унижения, которые мне пришлось тогда пережить, чтобы заработать недостающую сумму для нашей с мамой квартиры. Но по-настоящему разозлиться на жалкое подобие человека, которое сидело теперь передо мной сгорбившись и с мокрыми глазами, не удалось. — Пришлось идти на это, чтобы избавить нашу с мамой жизнь от тебя!

— Дочка, прости! — отец неожиданно как-то по-змеиному сполз со стула и упал передо мной на колени, впившись костлявыми пальцами в мои покрытые дорожной пылью ботинки.

— Что ты, — я вскочила, попыталась отодрать его от себя, поднять с грязного пола, но он не поддавался. — Папа, прекрати!

— Прости меня, доченька! — он ни за что не хотел подниматься, целуя то мои ботинки, то краешек брюк. Я не могла дольше этого выдержать — слезы потекли по щекам в два ручья. Отец по-прежнему не желал вставать. И я сама, не отдавая себе отчета в своих действиях, сползла прямо на пол рядом с ним.