Нежный бар

— Некоторые компании строят здания, — сказала мама Сидни. — Мы же строим жилища.

Она произнесла слово «жилища» таким же восторженным тоном, каким профессор Люцифер произносил слово «ПОЙ-эма». Ее голос зазвучал громче, а щеки порозовели, когда она заговорила о том, что всем людям нужен дом. Я рассказал про особняки Манхассета и про то, что они значили для меня в детстве. Я заметил, что история им понравилась.

Отец Сидни встал, засунул руки в карманы брюк и небрежно спросил меня о моей семье. Я стал на все лады расхваливать маму. Он улыбнулся.

— А кто твой отец? — спросил он.

— Я только недавно с ним познакомился.

Он нахмурился. Я не мог понять, то ли он нахмурился сочувственно, то ли удивленно. Мать Сидни сменила тему и спросила, что я изучаю в Йеле. Кем хочу стать? Я сказал про юридическую школу, и родители были удовлетворены.

— Нам, пожалуй, пора, — вмешалась Сидни. — Мне нужно отвезти Джей Ара в аэропорт.

Однако по дороге Сидни передумала. Она решила высадить меня в Дарьене, где я мог сесть на экспресс-автобус до аэропорта.

— Почему? — спросил я. — Что происходит?

— Думаю, что так будет лучше.

— Скажи мне почему.

— Послушай, я встречаюсь с другим человеком.

— Я знаю.

Я назвал имя своего друга, который представил нас друг другу на лекции по конституционному праву. Нет, сказала Сидни. Кто-то другой. Внутри у меня все похолодело, и я почувствовал комок в горле.

Она съехала со скоростного шоссе в Дарьене и, когда мы приблизились к остановке экспресса, выскочила из машины. Я сидел в оцепенении, а она выхватила мой чемодан из багажника и приказала выйти. Я отказался. Она поставила мой чемодан на тротуар и стала ждать. Я не пошевелился. Так продолжалось пять минут. Наконец она положила чемодан обратно в багажник и снова села за руль. Ни один из нас не сказал ни слова, пока она неслась на юг по Ай-95, то и дело, как заправский гонщик, меняя полосы, чтобы избежать пробок. Однако, когда мы доехали до аэропорта, Сидни больше не злилась. Я даже почувствовал какое-то горькое восхищение, когда мы целовались на прощанье.

— Счастливого Рождества, — сказала она. — Хулиган.

Первое прозвище, которое мне понравилось.

О любви я знал еще меньше, чем о конституционном праве, но пока я летел в Аризону, я сделал вывод, что влюбился. Или у меня случился приступ какой-то болезни. Я потел, меня трясло, ломило в груди. К тому же, как назло, моя рука все еще хранила запах Сидни, а в кармане я обнаружил мятую салфетку с отпечатком губной помады. Я подносил руку к носу и прижимал салфетку ко рту, и стюардесса спросила меня, не плохо ли мне.

То же самое спросила мама, когда я вышел из самолета.

— Мне кажется, я влюбился.

— Замечательно! — воскликнула она, обнимая меня, пока мы шли по «Скай Харбор». — Кто же эта счастливица?

В машине, за ужином и поздно ночью я пытался поговорить с матерью о Сидни, но разговор оказался неожиданно сложным. Мне хотелось расспросить маму о любви, но я считал, что должен быть осторожен с ней, чтобы не разбудить неприятные воспоминания о ее собственных романтических разочарованиях. Мне хотелось спросить, не стала ли наша квартирка на канале причиной того, что богиня, живущая у серебристой реки, поняла, что я ей не пара, но мне не хотелось плохо отзываться о доме, который мать, как могла, старалась сделать уютным для нас обоих.

Наконец я просто сказал:

— Сидни совсем из другого круга — она оттуда. — Я задрал руку выше головы. — А я вот где. — Я опустил руку ниже колена.

— Не говори так. У тебя столько замечательных качеств.

— Да-а. Денег нет, и вообще я понятия не имею, что дальше делать со своей жизнью…

— Понятия не имеешь?

— Я имею в виду, помимо того, чтобы стать адвокатом.

— Послушай. Если мужчина возводит женщину на пьедестал, это не так уж плохо для отношений. — Мама улыбнулась и ободряюще потрепала меня по плечу, но я не мог заставить себя улыбнуться в ответ. — Джей Ар, любовь — это благословение. Постарайся насладиться ею.

— А если она разобьет мне сердце? — спросил я.

Она смотрела поверх моей головы.

— Мам?

Теперь сквозь меня.

— Мам?

— Ты это переживешь, — ответила она.

Сидни встретила меня в аэропорту с бутылкой шампанского, которую мы передавали друг другу на скоростном шоссе Ай-95. Стоял воскресный вечер, температура упала ниже нуля. На дороге больше не было ни одной машины. Нам принадлежал весь мир.

До Йеля мы добрались к полуночи. Замерзшие деревья скрипели на ветру. Улицы превратились в катки. Мы заехали ко мне, взяли альбомы Синатры, потом поехали в ее квартиру и закрылись изнутри. Сидни хитро рассмеялась, когда я придвинул к двери большой стул.

Мы не выходили несколько дней. Выпал снег, растаял, выпал снова — мы едва заметили. Мы не включали ни телевизора, ни радио. Единственными звуками в ее квартире было пение Синатры и наши голоса, его вздохи и наши и еще ветер. Когда нас одолевал голод, мы заказывали еду из ресторана на углу. Телефон звонил не переставая, но Сидни не отвечала, а автоответчика у нее не было. Похоже, ее не волновало, что ее могут разыскивать молодые люди, и из ее равнодушия я сделал вывод, что ее не волнует никто, кроме меня.

Время проходило незаметно, а потом вообще остановилось и потеряло над нами власть. Мы часами лежали на боку, разглядывая друг друга, улыбаясь, касаясь друг друга кончиками пальцев и не произнося ни слова. Мы засыпали. Мы просыпались, занимались любовью, потом снова забывались сном, не расцепляя пальцев. Я понятия не имел, утро было или ночь, какой день недели, и не хотел знать.

Как-то раз, когда Сидни спала, я сидел на стуле у кровати, пил пиво и пытался разобраться со своими чувствами. Сначала я был поражен красотой Сидни, в этом я себе откровенно признался, но теперь это чувство стало глубже. Это было больше, чем секс, больше, чем любовь. Я пару раз испытывал щенячью привязанность к девчонкам, но то, по сравнению с чувством к Сидни, казалось просто репетициями на скорую руку. Это же чувство должно было изменить меня навсегда, могло даже убить меня — я уже находился на грани отчаяния. Я был готов на все, чтобы сохранить отношения. Я знал, что любовь и секс — мощные катализаторы, которые превращают мальчика в мужчину, об этом мне поведали многие, но до того момента мои знания были лишь теоретическими. Я и не догадывался, насколько взрывоопасными могут оказаться эти катализаторы, каким волшебным — чувство. Я понял, что раньше был циником, но теперь, когда Сидни открывала глаза, я всматривался в бездонные карие озерца, пытаясь разглядеть ее душу. Я верил, что она способна изменить меня и, возможно, сотворить чудо. Она могла сделать из меня мужчину и, что еще важнее, сделать меня счастливым.

Когда мы вылезали из постели, я смешивал мартини в графине, и мы лежали на диване в гостиной и разговаривали. Наконец-то мне помогло то, что я слушал Голос в детстве. В голосе Сидни я смог различить многое: ее надежды и страхи, подтекст и главные сюжетные линии ее жизни. Чтобы показать ей, как внимательно я слушаю, я пересказывал ее собственные истории своими словами и пытался угадать, что она имела в виду. Ей это очень нравилось.

Когда я рассказывал Сидни о себе, я различал разные оттенки и в собственном голосе. Всю свою жизнь я себя сдерживал. Сейчас же я говорил именно то, что чувствовал, рассказывал все как на духу этой красивой женщине, которая слушала с такой же страстью, с какой отдавалась мне. Поддавшись несдержанному порыву, на четвертый или пятый день, проведенный вместе, я сказал Сидни, что собираюсь на ней жениться. Мы ели бейглы на кухне. Она перестала жевать и уставилась на меня:

— Жениться?

— Да, — подтвердил я. — Мне хотелось бы подарить тебе кольцо с бриллиантом и жениться на тебе. Когда-нибудь.

Глаза Сидни расширились, и она вышла из комнаты.

Вскоре после этого она сказала, что нам пора возвращаться к нормальной жизни.

— У меня сплин, — сказала Сидни, натягивая узкие джинсы.

— Что? Сплин?

— Мне нужен свежий воздух, Хулиган. Нам пора выбирать курсы на этот семестр. Йель. Жизнь. Вспомнил?

— Это из-за того, что я сказал? Насчет женитьбы?