Нежный лед

В половине второго ночи Потапов разрешил Лысенкову уйти. Руки не подал. Начал допрашивать Элайну. Когда понял, что откровения Лысенкова безупречно ложатся в пазл, отпустил ее спать.

Глава 73

Потапов крякнул, встал, походил по кухне, в десятый раз за эту долгую ночь включил чайник. Теперь он рассуждал молча. Есть вещи, которые нельзя произносить при Майкле.

«…по словам Лысенкова, он, Лысенков, хотел Нине воды подать, ну и наклонился к ней, а у нее в глазах – ужас. Относился ли ужас в Нининых глазах именно к Лысенкову, неизвестно. На принадлежность Лысенкова к преступным структурам абсолютно ничего не указывает. Лысенков, скорее всего, пустое место, обыкновенный спортивный функционер, факультативная и необязательная фигура. Шестерка».

– Нет, не со страху твоя мама умерла, – уверенно и громко заключил Потапов.

Майкл, очнувшись от собственных мыслей, поднял на него глаза.

Потапов продолжил:

– Не робкого она была десятка! Ее убил не страх, а стресс. Врачи правы – смерть естественная и даже не неожиданная. Перед тем как оторваться, тромб должен же был сначала образоваться… Были же причины…

Майкл молча кивнул, отвернулся. Стресс – причина? Стресс? Значит, настоящий убийца Нины – он, Майкл Чайка! Приступ начался, когда он до смерти напугал мать, кричал иезуитски, что не пойдет на лед… До смерти напугал…

– Парень, а сам-то ты в порядке? – спросил Потапов.

Майкл пожал плечами. Какая разница?

Чаевничали. Потапов разломил в ладони сушку. Обыкновенную московскую сушку, купленную в Нью-Йорке на Брайтон Бич. Они с женой всегда имели при себе связочку к чаю.

– Твоя мама уехала еще из СССР, как мы с женой. Это, поверь, очень непростой шаг. Возможно, она действительно что-то такое знала, что ее сильно терзало. А тебе рассказать не могла. Или не хотела.

Потапов посмотрел на Майкла вопросительно. Реакции не последовало.

М-да… Младенец в восемнадцать лет. Утешить, успокоить.

Не спали до утра – Потапов не хотел будить уснувшую на диване жену. Подошел, осторожно прикрыл лежавшим рядом клетчатым пледом. Четырехкратная олимпийская чемпионка Марина Черноземова, старушка-дюймовочка, почувствовала знакомую руку, схватила, поцеловала, не открывая глаз.

«Ничего себе! – удивился Майкл. – Обычно мужчины женщинам руки целуют в кино, а тут наоборот. И так она это мило проделала… И не стыдно им совсем… Ни ей, ни ему… Ах, если б маме вот так же руку сейчас поцеловать!» Майкл осекся. Нет у него мамы. И не было никогда. Была бабушка… Даже на слово «мама» он теперь права не имеет. Не звать же эту… эту молодую… Элайну эту… мамой.

Глава 74

Элайна оставила дверь в спальню приоткрытой – нервничала. Слышала, как Потапов зашел в уборную на первом этаже. Хороший мужик этот Потапов, но строгий слишком. На испуг берет. Как он гаркнул-то на нее: «Ничего не утаила?» Ничего Элайна не утаила. Ничего существенного.

Что он так долго руки моет? Сильно, что ли, грязные? Выключил воду, вышел. Чай пошел пить. Ну и на здоровье.

Там, под раковиной, под рулонами туалетной бумаги, под контейнерами с бытовой химией, под половой тряпкой в нечистом тазике, паечки кокаина припрятаны. Штук этак с дюжину. Белое золото! Конвертируемый товар, справедливо изъятый у Клода. Сколько Клод ее унижал?! Ну так пусть получает благодарность. Коровой звал – коровья и благодарность!

Глава 75

– Кямочка, здравствуй, мальчик!

Клаудио вздрогнул не столько от неожиданности ночного звонка, сколько от этого голоса. Голос почти из детства. Тинатин Виссарионовна Медведева была давней и близкой подругой его отца. Степень давности, так же как и степень близости, всегда оставалась элегантной и неоднозначной тайной. В Тинатин Виссарионовне все было элегантно и неоднозначно. Даже имя-отчество.

Родилась она в сорок первом, перед самой войной. В те годы это отчество было вторым подарком судьбы. Первым оставалась сама жизнь, невероятно длинные ресницы, отчаянно блестевшие, словно были они шелковыми, ненатуральными, приклеенными, матовая кожа восхитительного кукольного личика и маленький, никогда не закрывающийся ротик.

Едва научившись говорить, Тинатин превратилась в несусветную болтушку. Ее младенческие речи, будто лимонные корочки в сахаре, улучшали настроение всем, кто оказывался рядом. Тинатин выросла, а эффект «лимонных корочек» остался. Двумя-тремя ловко соединенными словечками она умела подкислить чужой триумф, ей неприятный, или подсластить собственное унижение. Она была речевым хамелеоном, но не топорным, неизбежно сползающим к подлости, какими кишела эпоха, а одаренным, чутким и по возможности порядочным.

В сороковые, когда была ребенком, в пятидесятые, когда ее яркая женственность безнадежно затмевала суть произносимого, в шестидесятые, семидесятые и даже в восьмидесятые, когда она, нарядная и перманентно, что бы ни стряслось, счастливая, «работала в искусстве». Она была бессменной и безупречной секретаршей всесильного ленинградского театрального режиссера. После его внезапной смерти перебралась в Москву и из искусства перешла в большой спорт, стала секретаршей в Союзе фигуристов России. Влиятельной. По-другому у нее не получалось. Кисло-сладкие речи, сладко-едкие компромиссы, горько-радужные заблуждения… Жила как все.

Когда потребовалось, из Тинатин Виссарионовны превратилась в Тинатин Ларионовну, потом даже в Валентину Ларионовну, хотя в паспорте все как было, так и оставалось.

При первом же отбое воздушной тревоги с удовольствием вернулась в Виссарионовны.

С фамилией было значительно проще. Выйдя замуж на заре туманной армянской юности, она раз и навсегда избавилась от девичьей фамилии Абрамян и стала Медведевой. Потом она выходила замуж еще два с половиной раза (последний брак был и недолгим, и без регистрации – не брак, а суррогат-половинка), но фамилии уже никогда не меняла. Быть Медведевой Тинатин Виссарионовне нравилось. Великолепная фамилия. Не фамилия, а квинтэссенция великоросса!

Потом, при президенте Медведеве, на шутливые вопросы подхалимов, окружавших ее всегда, так как она считала их полезными для нервной системы, отвечала всерьез: «Интуиция, интуиция и еще раз интуиция…» Это было абсолютной правдой. Интуиция действительно всю жизнь оставалась ее безотказным компасом.

Клаудио не любил Тинатин Виссарионовну. От нее исходила опасность. У Клаудио, хоть он и не женщина, тоже была интуиция. Не любил он и когда поминали его азербайджанское имя – Кямал. Зачем делать человеку неприятно? Поминающие, как правило, знали зачем.

– Кямочка, – пропел прокуренный дамский баритон. – Кямочка, что же ты исчез, мальчик? Почему не звонишь?

Глупей этого вопроса придумать нельзя. С какой стати он должен ей звонить?!

Тинатин выдержала иезуитскую паузу, слушая, как он блеял нелепости про занятость и разницу часовых поясов. Минуты через полторы она освободила его от мучений. По-деловому, но подчеркнуто доброжелательно. Этого требовала интуиция.

– Кямал, послушай меня. Сейчас у нас было заседание Олимпийского комитета. Макаров сделал доклад о прыжках твоего Майкла Чайки. Он считает, что там паранормальные явления задействованы, что мальчишку твоего, ни много ни мало, держала страховка из потустороннего мира. Он назвал ее «небесная лонжа».