Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
Шрифт:
Но в искусстве он был по-мужски отважен и умел извлекать трагическую поэзию высокой пробы из самого бросового сырья.
Я рад за читателей, которым предстоит, возможно впервые, познакомиться с этим прекрасным лириком.
I
Стихи, о которых пойдет речь, можно рассматривать как трехчастный цикл, а можно – как одно стихотворение в трех частях. Во всяком случае, эти фрагменты объединены вокруг одного события: лирический герой, alter ego автора, вновь посещает знакомую с детства местность, видимо дачную, и испытывает сильное переживание из разряда вечных. Именно на такие житейские ситуации рассчитан жанр элегии, так что мы вправе счесть это стихотворение элегией.
Стихотворению предпослан эпиграф из О. Мандельштама. Скорей всего, имеются в виду слова из “Разговора о Данте”: “Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна”. Отношение Льва Лосева к собственному призванию было глубоко отрефлексировано, и стрекот самых разнородных цитат доносился до его внутреннего слуха. “Как и всякий настоящий писатель, он подзаряжался не от так называемой «жизни», а от литературы…” – сказано Лосевым о товарище по цеху, и это правило, кажется, не знает исключений. Правда, у каких-то авторов процесс такой подзарядки может протекать в довольно скрытой форме, Лев же Лосев превратил и поэтическую кухню в предмет поэзии. Стихи его в первую очередь замечательно талантливы, исполнены неложного пафоса, умны, но не рассудочны, так что на чувствительного читателя они подействуют, даже если его подведет эрудиция и он не оценит в полной мере какой-либо аллюзии или игры ума. Но такой читатель лишится дополнительного привкуса радости, оттенка эстетического удовольствия, поэтому я хочу поделиться опытом своего прочтения.
Первое стихотворение сплошь пейзажное. Будто кто-то любительской кинокамерой запечатлевает картину запустения:
Мышек не слишком проворные тушки мешкают в жухлой траве…– труднопроизносимый повтор глухих и шипящих звуков одновременно и звукоподражание шуршанию грызунов, и почти логопедическое упражнение, воссоздающее атмосферу детства с его скороговорками вроде “Шла Саша по шоссе и сосала сушки”. Детьми были все, но Лосев в придачу – профессиональным детским автором, сотрудником журнала “Костер”. Помимо отсылки к детству, есть в стихотворении еще один ассоциативный ход: мышь – традиционный символ запустения.
Мотив тлена тотчас набирает силу:
Остов оржавевшей раскладушки на заглохшей тропе…– и у читателя по созвучию,
помимо ржавчины как признака бытового упадка, может возникнуть перекличка с библейской “ржой”, одной из примет тщеты земного преуспеяния (хотя в Евангелии, не исключено, имеется в виду ржа – болезнь хлебов).Но поскольку автор навестил места, которые помнят его еще ребенком (в этом нам предстоит убедиться в следующей части цикла), тема запустения тщательно переплетена с темой детских воспоминаний:
Крепкое, вьющееся продето сквозь бесхозный скелет…– скелет, опутанный лианами, уводит внимание в сторону каникулярного чтения – “Острова сокровищ” и пр. Но раз перед нами пародийный остов – костяк раскладушки, читатель различает сквозь ностальгию по книжному детству скепсис зрелого молчаливого наблюдателя.
Внезапно лирический герой издает возглас “Господи!”. Ему изменяет выдержка, происходит взрыв эмоций, и начинается, в сущности, причитание:
Господи! за какое-то лето, за какие-то несколько лет узловатое виноградное вервие все успевает увить…– архаичное слово “вервие” напоминает, что в бытовом этом голошении есть и религиозный отголосок.
Но сразу за четырьмя строками навзрыд звук обрывается, будто по щелчку выключателя, – и завершается стихотворение бесстрастным наблюдением:
Маленький ястреб сидит на дереве, смотрит, кого бы убить…– здесь представляется важным эпитет “маленький”: автор имеет в виду не абстрактное Небытие с прописной буквы, а “всего лишь” мелкую, под стать хищнику, приватную смерть. Тем более что рассеянное словцо “кого бы” еще оставляет лирическому герою надежду, и вообще образ неминуемой гибели пока не разросся, и есть формальное право отнести исходящую от него угрозу к полевкам в траве.
Эта часть цикла написана дактилем, временами превращающимся в анапест. После возгласа “Господи!” дыхание будто сбивается и в регулярное чередование женских и мужских рифм вторгается “вервие” – “дереве”, неточная дактилическая рифма, присущая жанру плача.
Итак, герой в знакомом, но заглохшем почти до неузнаваемости саду. Триумф равнодушной природы тут особенно нагляден, а хищная птица напоминает пришельцу о безжалостности бытия и обреченности всего живого.
Во втором стихотворении лирический герой наконец попадает в кадр и даже почти загораживает собой пейзаж, нарисованный одной-единственной строкой: “Превращенье зеленого в желтое…”, то есть дело происходит осенью (тепло, и в жухлой траве почти наверняка пиликают кузнечики, напоминая о цикадах юга и – эпиграфа).
Следующая строка – “застывать на твоем рубеже…”: герой заворожен картиной увядания или сам он вошел в прощальную пору жизни?.. Скорей всего, и то и другое – параллель старая как мир, но не утратившая психологической убедительности. Психологически оправданно и упоминание одного из самых авторитетных в русской культуре специалистов по смерти – Льва Толстого с его знаменитой дневниковой аббревиатурой е. б. ж. (“если буду жив”).
Лирический герой – прожженный литератор. Независимо от обстоятельств и не без благородного отвращения к себе, он верен профессиональной привычке играть в слова: и толстовская аббревиатура растворена в слове “нЕБоЖитель”, а “небожитель” по логике стихотворения из мелкого хищника превращается в олицетворение Демиурга и Всевышнего и, кажется, заинтересовывается человеком внизу.
Но те же самые три буквы Льва Толстого на непредвзятый слух соотечественника звучат довольно непристойно, вызывая в памяти и детское опасливое сквернословие, и горькую матерщину видавшего виды пожилого мужчины, подводящего ранней осенью в запущенном саду предварительные и неутешительные жизненные итоги.
Вторая часть как бы переняла рыдающую дактилическую интонацию у финала предыдущей части.
И – третье, завершающее цикл стихотворение. Первая его строфа точно идет вразнос:
Озябший, рассеянный, почти без просыпа пивший, но протрезвевший, охватывай взглядом пространство имени Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой.