Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

Уже все строки рыдающе-расхристанные и на четыре строки аж три захлебывающихся переноса, так называемых анжамбемана! Лирический герой охвачен паникой! Но вдруг прямо на глазах читателя он берет себя в руки и сам себе адресует напутствие-наказ, звучащий, благодаря мужским парным рифмам, особенно деловито и отрезвляюще-сухо:

Отхвати себе синевы ломоть да ступай себе свою чушь молоть с кристаллической солью цитат, цитат да с надеждой, что все тебе простят.

Мандельштам назван дважды, впервые в эпиграфе – камертоне всего стихотворения и повторно – в предпоследней строфе, но и упомянутая там же Ахматова некогда высказалась в сходном ключе:

Но, может быть, поэзия сама —

Одна великолепная цитата…

И ломоть синевы с солью цитат вместо простонародного хлеба с солью – разумеется, аналог духовной пищи.

Итак: три стихотворения, в сумме 28 строк, запечатлевших одну из узловых экзистенциальных станций человеческой жизни: посещение мест детства, неизбежный взгляд назад – на прожитое; практически неизбежное в этой ситуации уныние, даже отчаяние при сопоставлении отроческих прожектов с реальным положением вещей, но в конце концов – торжество самообладания и возвращение к ежедневным занятиям, поскольку иного способа для искупления грехов и промахов, кроме труда, у человека, по-видимому, нет.

II

* * *

Жизнь подносила огромные дули с наваром. Вот ты доехал до Ultima Thule со своим самоваром. Щепочки, точечки, все торопливое (взятое в скобку) — все, выясняется, здесь пригодится на топливо или растопку. Сизо-прозрачный, приятный, отеческий вьется. Льется горячее, очень горячее льется. 1987

Это стихотворение в 12 строк могло бы претендовать на призовое место по количеству пошедших в дело культурных реалий – и я вовсе не уверен, что обнаружил все. Велик соблазн списать такое изобилие аллюзий на высоколобый постмодернизм. Но думаю, что природа лосевской окультуренности иная: автор – гуманитарий до мозга костей и по происхождению, и по роду деятельности, и по призванию, поэтому изъясняться цитатами, каламбурить, блистать самой ненатужной эрудицией для него более чем естественно (как раз принужденно и искусственно смотрелась бы у Лосева дистиллированная простота слога – в манере толстовских яснополянских рассказов).

Первые две строки, разновидность известной идиомы, настраивают на несерьезный лад:

Жизнь подносила огромные дули с наваром.

Вторая и третья – очень лосевский гибрид книжной учености с насмешливой поговоркой. Ultima Thule, “Крайняя Фула”, – крылатое выражение, означающее край света, крайний предел чего-то. Википедия подсказывает, что изначально имелся в виду остров, открытый греческим мореплавателем Пифеем, совершившим в конце IV века до нашей эры плавание вдоль западного побережья Европы (может быть, Исландия или один из Фарерских островов). Лосев же применительно к себе намекает на Америку и шире – на крайний предел собственной жизни.

“Со своим самоваром” – довольно варварский каламбур, основанный на созвучии наименования мифической земли Ultima Thule с названием русского города Тула из поговорки.

В Ultima Thule – Америке лирический герой так же неуместен с грузом русской гуманитарности, как человек, приехавший в обнимку со своим самоваром в Тулу, славящуюся именно этими изделиями.

Щепочки, точечки, все торопливое (взятое в скобку) —

– обаятельная шалость, сказано – сделано: тотчас появляется типографский знак скобок.

все, выясняется, здесь пригодится на топливо или растопку.

– связь с отечеством прервана, тем ценнее делаются мелочи и пустяки – вещдоки прошлой жизни.

Лосев заинтересовывается торопливым, вроде бы приблудным, каламбурного происхождения образом самовара, наглядно доказывая, что из любой языковой малости – обмолвки, хохмы, присказки – можно разжечь лирический стишок.

Сизо-прозрачный, приятный, отеческий вьется.

Откуда, спрашивается, взялся эпитет “отеческий”?

Речь будто бы шла о “самоваре”, но тут автор рикошетом поражает новую цель с богатым культурным прошлым: “дым отечества”, тем более что “самовар” и “дым” друг с другом ладят.

Даже краткая родословная этого символа впечатляет. Образ дыма родных мест теряется в почти непроглядной перспективе прошлого.

Для Одиссея будет “сладостна сама смерть, лишь бы только в виду дыма, убегающего с кровель его родины”. А Овидий в “Понтийских посланиях” “жаждет иметь возможность видеть хоть дым с отечественных очагов”.

А если перемахнуть через два без малого тысячелетия из исторического центра Европы на ее далекую окраину, в стихотворении Державина “Арфа” читаем:

Мила нам добра весть о нашей стороне: Отечества и дым нам сладок и приятен…

После Державина этот дым вошел в русский литературный обиход и, процитированный Грибоедовым в “Горе от ума”, обосновался в “родной речи” окончательно.

Когда ж постранствуешь, воротишься домой,

И дым отечества нам сладок и приятен…

Но и это не все!

Есть у Петра Вяземского стихотворение “Самовар” (1840), вот как оно заканчивается:

Поэт сказал – и стих его для нас понятен: “Отечества и дым нам сладок и приятен!” Не самоваром ли – сомненья в этом нет — Был вдохновлен тогда великий наш поэт? И тень Державина, здесь сетуя со мною, К вам обращается с упреком и мольбою, И просит, в честь ему и православью в честь, Конфорку бросить прочь и – самовар завесть.

Вот кто почти два столетия назад объединил в одном стихотворении дым и самовар, вот в какую почетную очередь встает Лев Лосев!

Вероятно, всякому стoящему автору знакомы два сильных и, казалось бы, несовместимых чувства: страсть к исключительности и первенству и в то же время – потребность в культурном родстве и преемственности, о которых Ходасевич писал:

Во мне конец, во мне начало. Мной совершeнное так мало! Но все ж я прочное звено: Мне это счастие дано.