Нф-100: Уровни абсурда

Прохору подумалось, что за прошедшие годы вряд ли что-то изменилось в характере отца Пафнутия, и потому идти к нему с просьбами совсем не стоит. Инвалид присел на первую же завалинку и, воровски оглянувшись, отстегнул деревянную ногу.

Внутри протеза был потайной ящик, закрывавшийся секретной защелкой. К этому делу также приложил свои умелые руки знакомый татарин, которого Прохор всегда поминал добрым словом.

Митьку Фролова инвалид знал. Тот был на два года младше его самого, но уже в детстве вся деревня рядила, что жаднее человека на белом свете еще не рождалось, и вряд ли в ближайшие сто лет народится.

Прохор пересчитал деньги, хранившиеся в ящике. Там находилось: три серебряных рубля и сорок две копейки медью. Чтобы при ходьбе не возникало звона, деньги были плотно завернуты в тряпку.

Инвалид сунул в карман один рубль. Подумав о Митьке, он положил туда же еще один. Потом, поразмыслив еще немного, Прохор скрутил в уме кукиш, достал второй рубль обратно и сунул его в тряпку.

– За один рубль я даже у Пафнутия на конюшне смогу остановиться, - сказал он вслух негромко и добавил, - если что...

Прохор аккуратно спрятал деньги в деревянную ногу, пристегнул ее и отправился искать дом своей младшей сестры.

Когда он уходил в рекруты, сестре не было еще и семи лет. Вряд ли она хорошо помнила своего старшего брата, и потому Прохор на теплый прием не надеялся. Лишний едок (да к тому же без ноги) в деревне не нужен никому. А учитывая скряжный характер Митьки, можно было вообще ни на какой прием не рассчитывать. Но серебряный рубль - веская штука. Так все и получилось.

Узнав, что к ним вернулся забытый родственник, семейство Фроловых совсем этому не обрадовалось. Митька сразу сказал, что покормить Прохора - святая обязанность православного христианина и выложил на стол краюху черствого хлеба. Далее он заявил, что живут они бедно, и потому приютить инвалида никак не смогут. Прохор, взяв быка за рога, швырнул на стол рубль и прямолинейно сообщил:

– Вот вам целковый, чтоб не скулили. Поживу у вас, пока свою избу не построю. Барин взял меня к себе писарем вместо подохшего сволочного Фильки!

Глаза Митьки тут же подобрели и он ответил:

– Коли так, тогда другое дело! Живи у нас. Пока...

Но Прохор посчитал своим долгом строго добавить:

– А если тебе дальше что-либо не понравится, я так барские бумаги про тебя назаполняю, что вообще без штанов останешься!

Митька побледнел и заюлил:

– Ну что ты, что ты! Писарь - великое дело. Будь нашим дорогим гостем!

Митька прекрасно помнил прежнего писаря и трезво представлял себе, чем грозит разлад с новоявленным. Поэтому он хорошо накормил Прохора и даже выставил на стол огромную глиняную бутыль. Увидев такую щедрость, митькина жена Груня сразу же подобрела к своему родному брату...

После женитьбы Митька построил избу за околицей (подальше от соседей, чтоб не бегали соль занимать, или еще чего-нибудь в этом роде), и стали они с Груней жить-поживать, да добро наживать. И было у них трое детей.

Старшую дочь Митька несколько лет назад выдал замуж, и теперь родня жениха плевалась в его сторону, так как обещанного за невестой приданого никто не увидел и, судя по всему, надежда на это должна была тихо умереть.

Средний сын после получения известия о том, что царь объявил вольную, посчитал, что вся земля российская теперь для любого крестьянина медом намазана и ушел в город становиться богачом.

Уже несколько месяцев от него не было ни слуху - ни духу, но родители не унывали, считая, что скоро он вернется на дорогой бричке и тогда помещику Двоепупову можно будет прямо в рожу кукиши крутить, а надобность перед ним ломать спину в поклонах отпадет сама собой.

Ну, а пока этого не случилось, младший сын, которому было всего четырнадцать лет, пас барское стадо на дальнем лугу, где и жил в шалаше. Митька же с Груней отрабатывали барщину, как и в дореформенное время.

Хозяйство у Митьки было крепким: конь, бычок, две коровы, четыре поросенка и три десятка куриц. Обнесенный высоким забором дом охранял пес по кличке Шарик. Правда,

Прохору сразу же бросилась в глаза неестественная худоба собаки. Вслух по этому поводу он ничего не сказал, но подумал так: "Это не Шарик, а Шомпол какой-то. Интересно, чем он его кормит? Гвоздями, что ли?".

Зато изба у Митьки была хороша. Большая печь с трубой позволяла топить ее по-белому. Прохора поразил пол, покрытый стругаными досками. По сравнению с обычными деревенскими избами, имевшими земляные полы, митькин дом выглядел просто хоромами. К этому выводу Прохора привело еще и большое двустворчатое окно в горнице, сверкавшее хозяйственно вымытыми стеклами. Видимо, у жадности зятя существовали свои пределы и на место обитания эта черта его характера полностью не распространялась.

Груня улеглась спать, а мужики еще долго сидели за столом.

Прохор спросил:

– Слышь, Митька, а какая сейчас может быть барщина? Ведь царь-то народу волю дал!

– Во, что он народу дал, - показал шиш Митька.
– Дома, в которых мы жили - стали нашими. И все! А есть-пить что? Земля-то барской осталась! Да и мы раньше были барскими. А сейчас знаешь кто? Погоди, дай выговорю - времен-но-о-бязан-ные, во! По царскому указу барин нарезал нам наделы. Мол, пользуйтесь, но не забудьте выкуп заплатить за землицу. А деньги где взять? Да еще какие! Нету денег? Тогда отрабатывайте за пользование. Сорок дней в году...

– Так сорок дней в год - совсем немного, - сказал Прохор.
– Не то, что раньше.

– Ага, немного, - сокрушенно понурился Митька.
– Вот только требуются эти дни барину во время посевной и уборки урожая. А если все горбатятся на барина, кто будет сеять и жать на своем наделе? Зимой это делать прикажешь? Опять же, пастбища и леса - барские. Раньше свою скотину пасли на его лугах - барин не гневался. Нужен лес для избы - Двоепупов даст. Ну, зимой на лесопилке несколько дней отработаешь за это. А что зимой делать? Как бы - отнюдь не трудно получалось. А сейчас он говорит: "Дак ты вольный? Плати за выпас! Плати за дрова!". Вот так и живем. Коль денег нет - отрабатывай. Сорока днями и не пахнет. Как порол за нерадивость, так и порет. А куда деваться? Эх, выплатить бы ему за надел сразу, вот бы жисть пошла!..

Спать улеглись заполночь. Прохору постелили на лавке и он, умиротворенно засыпая, слышал, как на печке Митька приставал к Груне, а та, отбиваясь, громко шептала:

– Уймись, кобель старый! Посторонний человек в доме!

– Какой же он посторонний, ежли он твой братец?
– нетерпеливо отвечал Митька таким же преступным шепотом.

– И что с того, что братец?
– не сдавалась Груня.
– Можно теперь меня насильничать?

– Нужно!
– подлым сдавленным голосом говорил Митька, возясь с портками.