Ничего еще не случилось

И все Борькины девчата, конечно же, хотели понравиться Гришке. Мало ли – лучший друг? Брат почти что. Чуть ли не самый родной и близкий.

Влюбленные дурочки представляли Гришку шафером на своей сказочной свадьбе, а потом и крестным своих детей. Понимали, что от него уже совсем никуда не деться. А он их даже не запоминал. Скользил взглядом, слушал так, как слушают грохот метро и ни с кем почти не разговаривал. Не видел смысла. Точно знал, что если не сегодня, так завтра Борька завалится к нему с бутылкой вина, сядет на пол, опираясь спиной о плитку старинной печи, и заговорит уже о новой. Прекрасной. Такой, которой никогда не было. Совершенно невероятной и искренней. Господи, а какие у нее глаза, Гриша, какие глаза!.. Ты бы видел!..

Но вместо этих глаз появлялись другие. И еще, и еще, и еще. И Гришка только и мог, что досадовать при каждом знакомстве и виновато улыбаться. Ну как им объяснить, что ни рассеченная шрамом бровь, ни ухмылка от уха до уха, ни взгляд с хитрым прищуром, ни тем более стихи Есенина, льющиеся через край, не могут быть предвестником чего-то настоящего и вечного. Борька был бабником, донжуаном, настоящей обаятельной и пылкой скотиной. Но девчатам, кажется, на это было плевать. Они хотели любви – они ее получали. Другой вопрос, на долгий ли срок…

Но с Майкой все вышло иначе, как-то не так. Вообще, с Майкой всегда и все шло наперекосяк. Все время, всю жизнь.

Она бросила Борьку сразу после Нового года. Жестоко, не объясняясь, не устраивая сцен. Просто исчезла и все. Борька вечера напролет проводил за описаниями чудной девы, посмевшей от него сбежать, пока Гришка, наконец, не понял, что причина всех бед – Новогоднее чудище. Похожее на старушку, зареванное, страшненькое. Носатое.

– У нее бабушка армянка, – блаженно улыбаясь, лепетал Борька. – Ну, подумай, как она готовит, наверное! Какая у нее, наверное, кровь горячая! Темперамент южный!

– Наверное…– добавил тихо Гришка, убирая на полку очередную книгу. Почитать чего-то хотелось, чего-то просило сердце, а вот чего именно, было непонятно. Благо, бабушкина библиотека всегда была щедра на сюрпризы: там можно было найти что угодно, от Донцовой до Гегеля.

– Гринь, ты не понимаешь! – Борька снова вскочил с кресла и тяжело наваливался на шкаф, словно пытаясь его сдвинуть. – Может, она судьба моя, ну!

Гришка устало вздохнул – вообще, вздыхал он всегда как-то натужно, словно прожил уже тысячу жизней, – и поджал тонкие губы. Спорить с Борькой бесполезно – ну не волнует его, что влечение к едва знакомой девчонке, которая оказалась чуть умнее других – вовсе не любовь. Это вообще даже не чувство. Так, инстинкт. Настичь убегающего. Полакомиться. Бежать дальше.

Борька пострадал еще недели две – впрочем, довольно порядочное для него время, – а потом снова влюбился. Но Майку почему-то вспоминал. Чуть ли не по-стариковски эхал, уставясь в окно, и едва слышно бормотал: «Гринь, вот если бы Майку найти да спросить, чего она так, а… Да ты ее, наверное, уже и не помнишь, да?». Но Гришка помнил и сам этому удивлялся. Такое чудище, Господи, ну смешная же, совсем смешная… А ведь было чувство, что он еще увидит. Неужели ошибся?..

Оказалось, не ошибся. Майка вновь появилась сама по себе примерно через месяц, когда уверенно встал снег. Просто позвонила Борьке, позвала погулять, как будто и не пропадала вовсе. Все бы ничего, да вот только Борька, конечно, был уже не свободен, но вскочил и побежал. Забыл только, что пришел к другу со своей нынешней девушкой с круглым, сдобным именем Тома.

Тома долго бродила по квартире, рассматривая книжные полки, комод, старинный стол, мелкие фрески и репродукции на стенах. Все это могло бы быть идеалистической музейной картиной, если бы не извечная захламленность – повсюду лежали бабушкины статьи, пожелтевшие и рассыпающиеся уже на отдельные листы, газеты, вырезки с фотографиями бывших студентов, бесчисленные учебники, курсовые различной степени зрелости и различного срока давности, ручки, ручки, ручки, грифельные карандаши, записные книжки, выцветшие фотографии, эскизы, календари, с обведенными и уже давно ничего не значащими датами. Осколки прошлой жизни. Пыль сожаления.

Впервые за время бабушкиного отъезда – она уже четвертый день как гостила у двоюродных сестер в Чудово – Гришка подумал, что все было бы гораздо проще, будь она дома – Борькина девчонка сама бы сбежала за считанные минуты. Но тут пришлось предлагать ей чаю.

Гришка с Томой глупо уставились друг на друга через стол. Попытались поговорить – не получилось. Молчать не получалось тоже. Даже находиться в одной комнате было едва выносимо. Душно и муторно. Но Тома, всерьез намереваясь получить какое-то вразумительное объяснение внезапному Бориному побегу, и не думала прощаться. Все хлопала глазами, чистила одним ноготком другие, покачивала ногой, подергивала плечиком.

Через часа полтора, когда Тома начала фыркать и периодически цокать языком, Гришка понял, что внутренний монолог в ее голове вышел на новый виток. Может, сейчас совсем разозлится и наконец-то уйдет? Но не тут-то было. Видимо, слова переполнили Тому. Тома решила их выплеснуть:

– Нет, Гриш, ну ты вот мне скажи! – начала она сразу громко и рассерженно, как будто Гришка уже какое-то время с ней спорил. – Это как называется, а?! Позвал домой, вечер, говорит, романтический, в старой петербургской квартире. И ушел. Позвонил кто-то – а я слы-ы-ышала, что голос женский, – Томины широкие глаза сузились до общечеловеческих размеров. – И он тут же кинулся, а! Как собачонка! Ну, кто так делает?!

– Боря так делает. – Гришка, наконец, расцепил пальцы, давно сжатые в замок, и откинулся на спинку стула. – Он постоянно так делает.

Это, скорее, не Томе было сказано, а самому себе. Борька так делает, и злиться на него бессмысленно. А вот чудище это могло и подождать, неужели так сложно было позвонить хоть минут на десять позже? Гришка ушел бы, а эти двое остались вдвоем, как изначально планировалось.

И такта никакого… Не спросила ведь, один не один. Просто потребовала, мол, приходи и все. Значит, наглая. Сомнительная девица. Благо, терпеть ее нужно будет ну месяц от силы. Не больше.

– Гриш, ты вот только не прими за комплемент, я рыжих не люблю, ты не в моем вкусе, но ты же вот со мной говоришь по-человечески, смотришь как, сразу видно, что добрый. Нравишься ты мне очень. Может, поцелуемся, чтобы Бориса позлить, не хочешь?.. Он вернется или нет, я так и не поняла? Вообще-то у нас почти годовщина сегодня, месяц, как он мне написал…

Тома говорила что-то еще. Долго говорила, утомляясь сама и еще больше утомляя Гришку. Когда стемнело, расплакалась. Гришка включил свет, подал Томе стакан воды и ушел в свою комнату. Но Тома настигла его и там, доведя себя до отменной истерики. Гришка неловко соскреб со своей груди несчастную девушку, сказал ей, что она очень красива – в этот раз Борька и правда превзошел сам себя, Тома была почти что леди Лилит во плоти – и что любой остолоп будет счастлив ее любить. Тома шмыгнула носом, приязненно блеснула глазами и, наконец, ушла.

Не собираясь голодным ложиться спать, Гришка сварил пельменей, поинтересовался у Борьки, скоро ли он домой, но тот не ответил. Тогда Гришка принял душ, расстелил свое кресло и лег спать, смутно тревожась о будущей роли чудища в Борькиной и в его судьбе.

***

Напрочь отказавшись трогать замызганного котенка, Гришка ушел на кухню, чтобы не слышать Майиных причитаний. Сел на краешек стула, стал раскачиваться. В принципе, на метро успевает, так чего ждать? Попрощаться с ними, и домой… Гришка поморщился. Может, тогда к папе?.. Идея еще хуже, конечно. Идти некуда. Раньше, когда ему некуда было идти, он шел сюда – в Борину квартиру. Родители друга давно привыкли, что Гришка может приходить к ним и один, пока Боря где-то гуляет. Здесь его все любили, хорошо к нему относились. А сейчас и это убежище, подобно хрупкому вигваму, раскачивалось и вот-вот готово было рухнуть под натиском неистового чужеродного тайфуна, стирающего все, что было до него так кропотливо и с любовью выстроено. И именем этому тайфуну было Майя.