Ничего неизменного

Мартин хотел сказать, что это была не игра. Это был бой, в котором один из них должен был погибнуть. Хотел сказать, что больше никаких «игр» с такими последствиями. Хотел… ладно, вранье. Не хотел он этого говорить. Должен был. Обязан. Ради блага самого Занозы, который до сих пор, кажется, не полностью пришел в себя.

Не сказал.

Когда Заноза обещал ему эту игру, в «Нандо», три месяца назад, когда Заноза в первый раз сказал: «это не драка», и в первый раз сказал: «ты этого хочешь», он не был кафархом. Он был собой. И знал, о чем говорит.

Точно знал. Так же, как сейчас. Потому что… да! Боги, да! Это не может не нравиться. И они не удержатся, какие бы обещания Мартин сейчас не дал.

Игра повторится. И когти снова оставят эти жуткие раны. И Заноза снова будет сиять от счастья, даже если не победит. И на душе снова будет весело и легко, как было минуту назад, и как станет еще через минуту. Когда пройдет наваждение и упырь перестанет так сильно походить на Лэа, умирающую от потери крови.

— Похоже на наркотик, — сказал Мартин, скорее себе, чем Занозе. — Тебе не кажется?

— Это самая лучшая дурь, демон! Самая офигенная. Потому что все по-настоящему. Дай только повод, и когда-нибудь я тебя сделаю. Но потом дам своей крови, — добавил Заноза уверенно. — Тебя-то она вылечит. Так что Лэа ничего не узнает.

* * *

Невозможно было просто взять и уйти домой. Не тогда, когда от острого чувства вины кидает без перехода к такой же острой радости от каждого мига воспоминаний, а от радости — снова к мучительному сожалению о том, что сделал.

И опять к радости, к эйфории, от того, что дрался в полную силу, по-настоящему, в боевой форме. Дрался, и не убил.

От этого «не убил» чувство вины вновь сжимало сердце.

Нет, невозможно было прийти домой, увидеть Лэа и не сказать ей. Не получилось бы скрыть ни радости, ни сожалений. И слишком сложно было бы объяснить причину того, и другого.

Заноза, похоже, и не ждал, что Мартин уйдет. Сунул ему в руки фляжку и открыл портал на мельницу. На плотину. Где — словно и не произошло ничего — плескалась вода в колесе, отражались в омуте звезды. Здесь было так тихо, так привычно-мирно, что Порт показался сном.

Или кошмаром?

Мартин не знал точно. Не мог решить.

— Тебе же надо как-то… обработать раны. Чем-нибудь. У тебя есть аптечка?

— Зачем? От заражения, что ли?

— Ну… — Мартин подумал, — наверное, да. В смысле, я понял, что не надо. И ржать не надо. Не зли демонов, когда они о тебе заботятся.

— Все-все, перестал! Почти перестал. Мартин, ты все время забываешь, что я мертвый. Все помнят, а ты нет.

— Я тебя мертвым не вижу, — буркнул Мартин.

Он не знал, как объяснить, чем мертвые отличаются от живых. Мертвые — мертвы, а Заноза — живой, это очень просто, но разве это объяснение?

— Мертвые не врут, что перестали ржать, и не хихикают так мерзко. Сидя, между прочим, на перилах, с которых их уже однажды сбрасывали в воду. У мертвых, вообще, на плохое память хорошая. И высокая обучаемость. Видел бы ты Калимминых зомби!

— Послушные?

— А то! Они же зомби. Мертвые все послушные.

— А я мертвяков боюсь, — сообщил Заноза, забрал у Мартина фляжку, сделал хороший глоток и вернул обратно. — Будешь смеяться?

— Не буду. Я их тоже не очень-то.

— Почему ты не хочешь рассказать Лэа?

— А с чего ты взял, что я не хочу?

— С того, что ты здесь, — упырь постучал пяткой по обшивке перил, — а не дома. Пьешь со мной вместо того, чтобы бежать к Лэа и порадовать ее тем, что приручил «хищника» или знаешь, как приручить. Ты же земли под ногами не чувствуешь, даже без крыльев летаешь. Думаешь, с чего меня так прет? У меня-то поводов для радости нет. Мне Койот по мозгам проехался, Голем чуть пополам не разрубил, еще и ты навалял. Но тебе хорошо, и мне тоже. Хотя, — признался он, после еще одного вдумчивого глотка, — один повод есть. Драка была классной. Но все равно, ты летаешь, и я летаю, потому что волна одна. Эмпатия, все такое. Так почему не поделиться радостью с Лэа? Потому, что ты дрался, хоть и обещал этого не делать? Вряд ли. Вот я и спрашиваю, почему?

— А почему вряд ли?

— Так нелогично же. Если нарушаешь обещание, и не рассказываешь об этом, нарушения это не отменяет. Наоборот, к одному обману добавляется другой. Умолчание — тоже обман. Но, — Заноза наклонился к Мартину, опираясь локтями на колени, — ты не обманул. Ты не мог не драться. У тебя выбора не осталось: там был я, там были люди, ты нас защищал от Голема, а потом — людей от меня.

— А потом дрался просто для удовольствия, хотя мог бы сразу оторвать тебе голову или пробить сердце.

— И Лэа мог бы, — Заноза посерьезнел. — Не думал об этом? Я всю дорогу думаю. Ты же не убил ее. Ранил, изодрал когтями, так же, как меня, да? Иначе я тебе не напомнил бы ее сегодня так сильно, что ты сам себя поедом есть начал. Но что ты сделал с остальными людьми, которые там были?

— Убил, — Мартин посмотрел на свои пальцы, — я там всех убил. И Лэа убил бы. Если б кафарх не ушел.

— Как ты их убил?

Без малейшего труда. Это он помнил, хоть воспоминания и смазывались — они принадлежали кафарху, не ему. Отрывал головы, резал глотки, пробивал сердца, вонзая когти под ребра, сквозь податливую, расходящуюся под пальцами плоть. Убивал с наслаждением. Как воду в пустыне пил ужас, боль и смерть.

— Так почему Лэа ты просто разодрал на полоски? — упырь вновь улыбался, и смотрел так безмятежно, как будто Мартин вспоминал как плел венки из одуванчиков, а не как убивал людей, которых должен был взять живыми.

— Просто? Она чуть кровью не истекла!

— Просто. Как меня. Другие демоны, с которыми дрался твой «хищник», умерли бы от того, что им расцарапали пузо и спустили шкуру с ребер?

— Нет, конечно, но Лэа не…

— Не демон. Но ты не нанес ей смертельных ран. Смертельных — для тебя. В твоем понимании. Мартин, да ты подрался с ней, как со мной. Понял, что она не тянет и оставил в покое. Hayan заскучал и ушел спать. Не убивал он Лэа, даже не собирался. Она твоя женщина. Ты же ее любил, тогда уже любил, значит, считал равной. Ну… и ошибся. Лэа тебе во многом не уступит, в чем-то даже круче, но не в бою на когтях и зубах. У нее и когтей-то нет.

Мартин вспомнил когти самого Занозы. Белые, длинные, хищно загнутые, в отличие от его — прямых, как ножи. С черными от лака кончиками.

Этот лак сейчас, в воспоминаниях, выглядел даже трогательно.

И весь облез, кстати.

Но когти… пару раз Заноза умудрился пробить ими чешую, которую и пули не брали.

Царапины, стоило вспомнить о них, немедленно начали саднить.

Все это было слишком… ново. Неожиданно. Чересчур много и быстро для того, чтобы осмыслить мгновенно. Он привык думать, что чуть не убил Лэа. Привык винить себя в этом. Жить с чувством вины. И Лэа — тоже привыкла. К тому, что он виновен. И к своему страху. Если сказать ей, что все было не так, если поверить, что Заноза прав, и рассказать ей, убедить ее, то…