Ничего неизменного

Правильно делали.

А Мухтар нашел всех троих.

«Туман» не помешал ему, ни на миг не сбил с толку. Что бы ни опознал этот пес, как «запах», какое бы неотъемлемое и неповторимое свойство каждого из вампиров ни вычленил своим чутьем, он не ошибся. Значение имело лишь расстояние. Если Занозу Мухтар мог найти в любом из городков, составляющих Большой Лос-Анджелес, а, может, и в любом краю тийра, то der Schlitzohren он чуял на расстоянии примерно полумили. Но однажды почуяв, уже не сомневался.

У Хольгера не будет и полумили. Несколько десятков метров, не больше. Мухтар найдет его, и одной заботой станет меньше.

До открытия выставки осталось всего ничего, пора было подумать о тактике. В художественных галереях, даже самых современных и нонкомформистских, не принято травить людей собаками, и не принято в них стрелять. Хольгер будет неотличим от человека, и вряд ли то, что Мухтар откусит ему ногу, а Заноза — отстрелит голову, зрители воспримут как… перформанс. Или инсталляцию? Хасан не брал на себя труд отличать одно от другого. Заноза объяснял разницу, но кому она нужна, если и то, и другое — несусветная глупость?

Мухтар считал, что ночь удалась — ему редко удавалось столько покататься на машине и побегать по городу. Хасан тоже считал, что ночь удалась, хоть и не находил ничего захватывающего ни в беготне, ни в поездках. Заноза вернулся в начале пятого, и вид у него был такой, как будто худшей ночи не случалось с самого афата.

— Я как-то охренительно ступил, — сообщил он Хасану, едва перешагнув порог кабинета, — даже для меня слишком круто. Все поломал и… и всё. И запутался. Лэа от Мартина ушла, я думал, из-за непоняток, а получилось, что из-за меня. Потому, что я… слишком много говорю.

— Если бы из-за того, сколько ты говоришь, распадались семьи, люди разводились бы чаще, чем вступали в брак, — заметил Хасан. — Когда ты не за рулем, мальчик мой, ты не замолкаешь ни на секунду.

Значит, проблемы были все-таки из-за Лэа. И проблемы были с Мартином. Заноза в последние несколько ночей не находил себе места не из-за бизнеса, не из-за Тарвуда и не из-за того, что тратил слишком много крови.

Предположить, что он взял и увел у друга женщину, Хасан не мог. Заноза не был на такое способен, и не важно, насколько он влюблен. Но легко можно представить, что женщина сбежала сама.

Она, похоже, и сбежала.

— Еще много дел? — Заноза наклонился над столом, бесцеремонно изучая разложенные бумаги, — а, тот певец… Хасан, поехали домой, а? Я днем все почитаю и выдам тебе анализ. Хочешь?

Использовать свои мозги на благо клиентов «Крепости» Заноза обычно отказывался. Ограничивался тем, что обеспечивал работоспособность компьютерной сети, да наперегонки с Арни притаскивал новые, непонятные и сложные устройства, призванные облегчить работу сотрудников. Предложение прочесть дело, подумать над ним и поделиться выводами было неожиданным. И могло стать полезным, если б только Заноза был в состоянии думать. Впрочем, к утру, если он выговорится и его мысли перестанут походить на пожар на складе боеприпасов, он сможет разобраться и с делом Куимова.

Украинский тенор приехал сюда с гастролями и подпал под подозрение в использовании чар. Чары были, в этом сомнений нет. Но неизвестно, кто их использовал, сам Куимов местные организаторы гастролей, или кто-то из сопровождающих певца украинцев. Выяснить это требовалось как можно аккуратнее, а «Турецкая крепость» была известна корректным подходом к разного рода деликатным проблемам.

По крайней мере, сотрудники «Крепости» не оставляли ненужных свидетелей…

Нет, в деле Куимова Занозе не придется решать проблему свидетелей, достаточно будет почитать показания очевидцев, чтобы сделать правильный вывод. Он хоть и не Шерлок Холмс, но и тенор из Киева — не Мориарти.

— Поехали, — Хасан собрал бумаги в папку. — Я поведу.

Мухтар, все это время бегавший вокруг стола, и по очереди толкавший лбом их обоих, радостно метнулся к дверям. Для него «поехали» всегда означало «покататься» а потом «погулять».

— Плохо быть придурком, — Заноза просверлил пса взглядом, — а он думает, что хорошо.

— Глядя на вас я тоже думаю, что хорошо. Давай, объясняй по порядку, что ты сделал или думаешь, что сделал?

* * *

Лэа сказала Мартину, что любви недостаточно. Это выбивало опору из-под ног и словно переставляло привычные вещи на непривычные места. Неподходящие места. Делало все неправильным. А потом оказалось, что все снова сходится к тому, с чего началось: Лэа не верила, что Мартин ее любит. И то, что он пришел, чтоб сказать о любви, превратило неверие в уверенность.

— Он никогда не думал сам, — сказала она. — Ты себе даже представить такого не сможешь, и не пытайся. Это просто факт: Мартин никогда не думал и не решал сам. Если б ты ему сказал, что нужно прыгнуть с Пика Генри, и тогда я вернусь, он пошел бы и прыгнул. Но не потому, что хочет, чтобы я вернулась, а потому, что ты сделал выбор. За него. «Нужно, чтобы Лэа вернулась, иди, извинись перед ней, скажи, что любишь». А он не знает, нужно ли, чтобы Лэа вернулась. Он же ничего не чувствует, Заноза, ну, где твоя эмпатия?

Эмпатия позволяла переживать чужие эмоции, а не определять их отсутствие. Но разве в этом дело? Мартину было плохо. Мартину очень не хватало Лэа. Так же сильно, как Лэа не хватало его.

А Лэа думала, что это просто привычка. С самого начала — просто привычка, с того кошмарного дня, когда Мартин чуть не убил ее. Привычка и чувство вины.

Слишком много женщин до нее. И еще больше будет — после. Смертной трудно любить бессмертного, не получается не думать о тех, кто был раньше и о тех, кто появится потом. Мартин не вспоминал о своих прежних возлюбленных, и Лэа знала, что он не вспомнит и о ней. Когда придет другая. Следующая.

Очередная.

Это можно было пережить. С этим можно было мириться. Она переживала, мирилась, любила, ни за что не хотела отдавать, никому. Могла бы отдать Мартину душу и стать бессмертной, но…

— Что тогда останется мне, Заноза? Если я все отдам ему, что останется мне?

И это снова заставляло мир раскачиваться и путало мысли. Ведь когда любишь — отдаешь всё. Разве нет? Самое сложное в любви не отдавать, а научиться брать то, что дают в ответ. Верить, что это подарок, знать, что за подарок никогда не потребуют платы. И дарить — так же. Всё. Разве любить — не то же самое, что подарить душу?

Лэа говорила о чем-то другом. Пыталась объяснить другое. Ее чувства сыпались на раскачивающийся мир осколками стекла, резали и ломали то, что еще не было сломано, и требовалось время… хоть немного времени, тишины и спокойствия, чтобы понять.

Понять Лэа. Понять Мартина. А главное — понять, что сделал сам. Потому что ошибка была в нем, это очевидно. Его появление на Тарвуде, его дружба с Мартином, дружба с Лэа — вот что разрушило их семью. Из-за него они разучились понимать друг друга. Но где именно он ошибся?