Ничего неизменного

Если найдешь ошибку, ее можно исправить. Попытаться.

Или убедиться, что от исправления станет только хуже, и…

Что тогда?

Нет, сначала нужно было найти ошибку.

— Мартин не любит и не умеет решать. Он же родился во времена родоплеменного строя, он там вырос. Ты учил историю? Или в ваше время такое еще не изучали? Каждый на своем месте, каждый делает только то, что должен, каждый живет по уставу. И Мартину нужен устав.

Было то, о чем Лэа не сказала. Она об этом не думала, и хорошо. Есть вещи, о которых лучше не думать, даже когда они лезут на глаза и полностью закрывают обзор.

Если Мартину нужен устав, то Лэа дала ему не любовь, она дала ему возможность ничего не решать, просто жить по правилам. Правила были простыми: он остается человеком — Лэа остается с ним. Решение. Такое же, как извиниться и признаться в любви, чтобы Лэа вернулась. Такое же, как прыгнуть с Пика Генри. Дело не в прыжке, не в извинениях, а в том, чтоб решить — нужно ли ей возвращаться? Когда три года назад Лэа сказала Мартину, что не уйдет от него, если он будет человеком, Мартин услышал не условия, на которых может удержать Лэа. Он услышал, что за него сделали выбор: Лэа не уйдет.

Если думать так, слишком легко прийти к мысли о том, что Мартин не хотел, чтобы Лэа осталась. И не хотел, чтобы она уходила. Он принял за любовь готовность простить, а Лэа приняла за любовь чувство вины и страх потери.

Мартин очень боялся ее потерять. Но он боялся настоящей потери — смерти, а не расставания.

Как легко перепутать! Как легко запутаться самому.

Какая разница, на чем построена любовь? На страхе смерти или на страхе перед разлукой? Главное, что людям хорошо вместе и плохо друг без друга. А сейчас главное то, что им плохо, но быть вместе они не могут.

Почему?

Потому что не верят.

И понятно, кто в этом виноват. Но непонятно, как это случилось.

— Ему мало было людей, — сказала Лэа, продолжая говорить о своем. — В нем самом слишком мало человека, чтобы считаться с людьми. Рядом все время кружили волки, Заноза, все время… И Мартин всегда, не переставая, все три года хотел уйти к ним. Не понимал, что они убьют его. Не уходил только потому, что такое было правило. Если бы он умел делать то, что хочет, если бы умел выбирать, он ушел бы к волкам и погиб, и следующей же ночью новый волк пришел бы за мной.

Волк пришел. Мартину не понадобилось никуда уходить. И снова не понадобилось решать. Они с Лэа сами впустили волка, сами погасили костер, или что там, в воображении Лэа, отгоняло звериную стаю?

Людей мало. Люди не ровня. Люди — другой породы.

Вот в чем ошибка.

Нельзя было говорить с Мартином о том петербуржце. О Сергее Погорельском.

Заноза даже в мыслях не мог произнести «о любовнике Лэа». Тем более, не мог сейчас рассказать о нем Хасану. Потому что даже в мыслях это было слишком грязно, очень неправильно и… нет, Лэа бы никогда... она не понимала, что делала, вот и все. До сих пор не понимает.

Нельзя было говорить с Мартином. Нельзя было ломать то, что создала Лэа. Она — человек, люди слабы, и установленные ею правила не выдержали столкновения с правилами того, кто сильнее. А он сломал созданное, но ничего не дал взамен.

Оставить все как есть Мартин уже не мог. И ничего не мог изменить — любые перемены вели к тому, что Лэа уйдет. Она перестала быть той, кто всегда прав, но осталась любимой женщиной, и потерять ее было нельзя. Никак нельзя. Мартин держался на этом… сколько? Шестьдесят дней. Рехнуться можно! Заноза за такой срок убил бы не только Погорельского и Лэа, но и всех старых недругов, которых берег именно для случаев, когда очень нужно на ком-нибудь отвести душу. Он держался, несмотря на то, что Виолет дю Порслейн каждую ночь пыталась выманить его демона, держался, несмотря на то, что Заноза постоянно, всегда, искал в нем демона, а не человека. Он, может быть, смог бы оставаться человеком даже когда напал Голем. Но кроме Голема там оказался hayvan.

И у Мартина не осталось выбора.

Он стал собой, стал свободен хотя бы на те минуты, пока они дрались… танцевали, играли в игру, невозможную для людей. Смертельную. Самую лучшую. И оказалось, что это прекрасно и весело, и это не страшно, и не погубит Лэа.

Правила, уже давшие трещину, перестали существовать. У Лэа больше не было необходимости уходить от Мартина-демона, не было права требовать, чтобы он был человеком. Все, что у них должно было остаться — это любовь, которая и есть единственная причина, чтоб люди или нелюди были вместе. Ничего, кроме любви, для этого не нужно.

Но Лэа сказала, что любви недостаточно.

И теперь ясно, о чем она говорила. И Мартин прав — у них есть опора, только она недостаточно надежная. Ошибка найдена. Она не выглядит непоправимой.

Ошибку нужно исправить.

— Тебя точно надо пороть, — Хасан, кажется, не шутил. Занозе под его взглядом стало неуютно. — Я не знаю, как еще вбить тебя хоть немного ума. Лэа — жена твоего друга. О чем ты думал, когда позволил ей сбежать от него в твой город? И о чем, по-твоему, думала она, когда именно у тебя просила убежища?

* * *

Если союз двух взрослых людей может разрушить столкновение с подростком, верящим в реальность романов Вальтера Скотта и Купера, то что-то в этом союзе неладно. О чем-то Заноза недоговаривал, хранил чужие тайны, но и того, что он рассказывал, было достаточно, чтобы сделать верные выводы.

Бить его без толку, пусть порой и хотелось. Оставалось уповать на то, что мозги все-таки есть.

Хасан объяснил. Как мог доступно. Что для принцессы Лэа идеальный вариант развития событий — сохранить для себя их обоих. И Мартина, которого она, скорее всего, любит. И Занозу, которого не любить нельзя, потому что это противоестественно. Но поскольку Заноза на Мартина очевидно и очень дурно влияет, нужно, чтобы они перестали быть друзьями. Перестали общаться.

У любой женщины всегда есть возможность сделать так, чтобы мужчины перестали быть друзьями.

— Нет, — сказал Заноза убежденно, — нет, Мартину даже в голову не придет… такого быть не может.

Ну, что ж. Хорошо уже то, что он сказал, что это не придет в голову Мартину, а не Лэа.

— Сможешь поклясться? — спросил Хасан.

— Да ясное дело… — Заноза подпрыгнул, открыл рот, собираясь привести миллион доводов в пользу Мартина и в защиту Лэа. И закрыл, лязгнув клыками.

Мухтар, лежавший на равном расстоянии от кресла, где сидел Хасан, и дивана, на котором угнездился Заноза, беспокойно завозился.

Хасан ждал.

— Ну… — Заноза больше не прыгал. Он думал. — Нет. Не смогу.

Хасан тоже не поклялся бы, но подозревал, что Мартину действительно в голову не пришло ревновать. Демон этот, при всех своих недостатках, понял о Занозе главное: мальчик идеалист и идеалам свято верен.

Как Заноза умудрился оставаться идеалистом в свои сто шестнадцать, пережив две мировые войны, и зная о людях все плохое, что только можно представить, было загадкой. Но в последние полтора десятилетия о том, чтобы реальность не входила в противоречие с его идеалами, заботился Хасан. Дети должны оставаться детьми, не важно, читают они Вальтера Скотта, Рэя Бредбери или комиксы. Они должны верить в рыцарей и драконов, в то, что принцессы невинны и прекрасны, а принцы благородны и храбры. Возможно, Мартин рассуждал так же. Иначе, зачем ему было врать Занозе, что они с Лэа любят друг друга, и все, чего им недостает — это немного доверия?