Ничего неизменного

Словом, до ревности Мартин не додумался. Тут Занозе повезло. Но с убежденностью в идеальности принцесс все-таки нужно что-то делать.

— Сколько раз я тебя вытаскивал из серьезных неприятностей? — поинтересовался Хасан, убедившись, что Заноза осознал глубину проблемы, в которую мог попасть по милости Лэа.

— Двадцать девять.

Он отказывался понимать, что вопрос «сколько раз» в большинстве контекстов не требует буквального ответа. К этому нужно было привыкнуть, так же, как к точным ответам на вопрос «когда?». Хасан привык. Научился пользоваться.

— А сколько раз ты встревал в эти неприятности из-за женщин?

— Двадцать семь.

Голос был таким подавленным, что Мухтар заскулил и подошел, чтобы утешающе лизнуть младшему хозяину руку. Заноза обнял пса, уткнулся подбородком ему в макушку и поднял на Хасана печальный взгляд:

— И еще я не сосчитал Тарвуд.

Клоп-манипулятор. И понятно, что не специально так смотрит, но настрой на то, чтоб прочистить ему, наконец, мозги, под этим взглядом испаряется без следа. Лучшим выбором кажется купить паршивцу мороженое и признать, что все женщины — ангелы.

— Тебя убили из-за женщины в Мюнхене, — напомнил Хасан. — Из-за женщины ты оказался в тридцать девятом году в Праге. Из-за женщины ты персона нон-грата в большинстве стран Европы. А в Мексику в две тысячи пятом…

— Эшива не виновата!

— Они у тебя никогда не виноваты. Все, что я тебе сказал, давно можно было записать на пленку и просто включать, когда женщины создают тебе проблемы.

— Технология записи на пленку устарела, — тихо сообщил Заноза Мухтару.

— Не в те времена, когда я в первый раз объяснял, что именно женщина втянула тебя в неприятности. И ведь тогда это была даже не Эшива.

Заноза поднял голову. Взгляд его просветлел. Это точно не было связано ни с Эшивой, ни с прогрессом в создании новых звукозаписывающих устройств.

— Так ты хочешь сказать, Лэа вернется к Мартину потому, что он теперь живет у меня?

— Что у тебя в голове? — безнадежно спросил Хасан.

Но, если подумать…

если, храни Аллах, понять ход мыслей Занозы,

…то получалось, что именно об этом он и сказал.

Принцесса Лэа ушла в Алаатир, чтобы уберечь мужа и сохранить семью, однако не только не достигла цели, но и получила прямо противоположный результат. Получается, что уходить не имело смысла. Значит, нужно вернуться и попробовать что-нибудь еще. Так это выглядит для Занозы теперь, когда он думает, будто Лэа руководствовалась здравым смыслом.

Это еще хуже, чем идеализировать женщин. Но пусть уж лучше он верит, в здравый смысл, чем винит себя в развале чужой семьи.

Глава 24

Именем самого себя заклясть.

Оберег ли, печать ли для демона?

Не сразу, но все же меняю масть,

Все реже пытаясь делить себя на

Личности, грани, маски... достали.

Накопилась усталость.

Меняюсь, раз не сладилось.

Альги

Лэа сказала, что не вернется, и почему-то стало легче. Определенность. Видимо, в ней все дело. Лэа права, он не любил решать, а, может, и не умел.

Но Мартин хотел, чтобы она вернулась. То есть, нет… наверное, не так. Он хотел, чтобы стало как раньше. А как раньше стать не могло. Оказалось, что жизнь похожа на стекло, если она разбивается, то склеить так, чтоб не осталось трещин, уже нельзя. Мастер-вещник мог бы, но Мартин не был вещником, он был драконом и принцем великого клана…

Вот в чем дело.

Он очень хотел, чтобы стало как раньше, потому что раньше была жизнь, а сейчас — только осколки стекла. Но хотел ли он снова быть несвободным? Быть только человеком? Мартином Соколовым?

Штезаль, Заноза даже это перевернул, даже его имя.

Мартин теперь думал о себе, как о Фальконе. И в Москве, в офисе, на обращение «капитан Соколов» реагировал с таким запозданием, что сам себя на месте шефа отправил бы на серьезную проверку к серьезным врачам. Пожалуй, уже к психиатрам, а не к психологам. Но он пока еще не начал думать о себе, как о Нейде Алакране. И он все еще не превратился в чудовище, и никого не убил, даже Виолет не обижал.

Правда, он ее за прошедшие пять ночей и не видел.

Ему было так плохо без Лэа, что хотелось напиться, плакать или ругаться самыми страшными проклятиями на карианском. Мартин ругался. Мартин пил. Но напиться не получалось — не было времени. И еще… он не знал, будет ли с Лэа лучше.

Было. Да. Несомненно. Было хорошо. И тем тоскливей, тем больнее сейчас вспоминать об этом. Но будет ли? Теперь. Когда есть с чем сравнить.

Заноза развил бурную деятельность — еще более бурную, чем в те трое суток, что прошли до попытки поговорить с Лэа — и уже на следующую ночь Мартин получил в свое распоряжение чердак жилой части мельницы. Внизу, в подвале, он занимал «дневку», убежище, созданное на тот случай, если упырю придется остаться на Тарвуде после рассвета. Подходящее место, чтобы выспаться, но малопригодное для жизни. А на чердак Заноза притащил откуда-то — Мигель, наверняка, знал, откуда — мебель, словно сошедшую со страниц пиратских романов. И теперь у Мартина была своя собственная капитанская каюта. Прямо на мостике — ну, а чем еще считать самую высокую часть мельницы?

Два из трех окон выходили на широкую реку над запрудой, и неумолчный плеск воды, солнечные и лунные блики, отражение облаков и звезд — все создавало иллюзию, будто мельница, как странный корабль, плывет и плывет куда-то. Третье окно смотрело на берег. Но возле него стояла подзорная труба на треноге. Очень морская подзорная труба — из бронзы и красного дерева, с великолепной оптикой и красивой резьбой. Стены, увешанные картами, коврами, каким-то фантастическим оружием, пейзажами Виолет и корявыми, но живыми и узнаваемыми шаржами, сделанными Бераной, довершали впечатление. Когда Мартин поднимался к себе на чердак, мельница начинала казаться ему дурдомом, но, несомненно, дурдомом дальнего плавания.

На лесную опушку не выходило ни одного окна. Мельница смотрела туда глухой стеной. В прозрачных сосняках, растущих за заливными лугами, Заноза иногда собирал для Бераны фиалки. Отсутствие окон с лесной стороны мельницы говорило, что упырь прекрасно знает о том, что это за сосняки, о том, почему там нельзя собирать цветы, и о том, что к ним, вообще, лучше не приближаться. Кто-то просто не может без подвигов. Хотя бы идиотских.

Мартин думал об этом, и о том, что он теперь тоже может, если захочет, сделать что-нибудь идиотское, но героическое. Еще он думал, как покажет чердак Лэа, ей должно было понравиться. И вспоминал, что Лэа никогда сюда не придет… вспоминал, почему сам оказался здесь. А Заноза сбивал его с этих мыслей просьбой помочь на лесопилке, и думать снова становилось некогда.

— А мы демонопоклонника поймали, — сообщил Заноза, когда очередная трудовая ночь подошла к концу. — Скрипача. Есть в скрипачах что-то такое, я тебе скажу… не зря про них столько легенд, и все демонические.

Короткая передышка, последние полчаса до рассвета. Время покурить, допить припасенную на ночь кровь и поговорить... да вот, хотя бы о демонах. Теперь говорить можно обо всем, не нужно следить за тем, чтоб быть человеком. А потом Заноза отправится в ночь Алаатира, а Мартин — в утро Тарвуда. Нужно будет встретить возчиков, которые приедут за очередной партией стройматериалов, убедить вдову Мазальскую в том, что он не хочет, и не будет завтракать, поспать хотя бы часа четыре, и уходить в Москву.