Ничейная земля

— Представь себе, — говорит Завиша, теперь он бьет наверняка, — этот казус интересует не только меня.

— Могу себе представить, — шепчет вице-министр и думает: «Значит, все же Вацлав Ян. А может, не только он?»

Нет, никаких фамилий! Пусть Чепек сам догадывается: возможно, это Славек, возможно, Вацлав Ян, а может быть, даже Щенсный. Поведение Щенсного было всегда достаточно двусмысленным, чтобы предполагать…

Значит — старые товарищи по оружию, размышляет далее вице-министр, из самой преданной гвардии, те, у которых всегда есть возможность… начать, хотя бы даже завтра.

— Нам нужно, — подтверждает его мысль Завиша, — нам, которые когда-то с Юрысем… подтолкнуть и сдвинуть с места весь этот полицейско-следственный аппарат. Мы доверяем тебе, верим в твою энергию. Зиндрама Чепека, сказал мне один человек, нелегко испугать.

— Все это общие слова. — Вице-министр наконец-то нашел нужный тон. — В интересах правосудия необходимо, конечно, найти виновников любого преступления, а особенно этого. Я прикажу, чтобы мне прислали донесение об убийстве Юрыся, и передам дело в хорошие руки.

— Спасибо…

— Слушай, — неожиданно спросил Чепек, — а что ты знаешь еще? — Он внимательно посмотрел на Завишу, потом вытащил из ящика новый листок бумаги и начал что-то на нем писать.

— Ничего интересного для следствия.

— Ну, да… Этот Юрысь в последнее время был только журналистом в «Завтра Речи Посполитой»?

Завиша пожал плечами.

— Это надо будет установить во время следствия. Ну, скажем, что не только. Вернее, предположим.

Много рифов придется преодолеть: ни Вацлав Ян, ни Наперала не скажут, конечно, ничего, двойной шантаж. Но нужны детали, детали, если их соберется достаточно много…

— Что ты имеешь в виду, — спросил Чепек, — когда говоришь: «предположим»?

— Различные связи, конечно неофициальные. Ты сам хорошо знаешь: уход в запас еще не всегда означает, что человек окончательно порвал с прошлым. В моем случае — это так, а в случае Юрыся… Можно подобрать ключи к этому делу…

— А чистота рук… — заявил вице-министр.

— Правильно. Это основное. Можешь ли ты посоветовать следователю, который займется делом Юрыся, — я думаю, ты назначишь кого-то нового — чтобы он установил контакт со мной? Ну скажем: полуслужебный, получастный.

Чепек какое-то время раздумывал над словами Завиши.

— Нет. Ни в коем случае. Ты сам понимаешь, что я не могу настолько вмешиваться в это дело. Я ему только назову твою фамилию. Он сам тебя найдет. — Потом вице-министр посмотрел на часы. — Еще две минуты. Мне очень жаль…

— Ясно. — Завиша встал с кресла и подтянул ремень на брюках. — Спасибо тебе.

Пожалуй, я его недооценивал, подумал он. Может, следовало ему сказать больше? Чепек вырос с тех пор, явно вырос…

Шел дождь, но Завиша даже не застегивал пальто; он мчался домой серединой тротуара, расталкивая прохожих. Отставной ротмистр забыл о голоде: ему казалось, что он плохо разыграл беседу с Чепеком. Не втянул он его в это дело, как собирался, он только высказал просьбу и внимательно выслушал несколько банальных фраз о правосудии. Он набрал больше очков, думал Завиша, но это только первый раунд. Ему страшно захотелось выпить и побыть одному, поскорее бы очутиться в не убранной после визита Фидзинского квартире, не ведя уже никакой игры, даже с самим собой, не ища ничего в памяти, а принимая только то, что явится само, как это бывает, когда перелистываешь хорошо знакомый роман и открываешь его на любой странице. Но так ли он хорошо знаком?

Достаточно выпить несколько рюмок, как тебя захватывает врасплох какое-то воспоминание, которое предстает перед тобой совершенно в новом свете. Случалось ли такое с тобой? Да, действительно, это был я, но я, не имеющий ничего общего с тем человеком, что сейчас стоит здесь, на углу Мазовецкой и Свентокшиской, который остановился на несколько секунд и одновременно навсегда, как на фотопластинке, оставшейся в архиве. В моем архиве лежат брошенные где попало груды таких негативов, без всякой хронологической или тематической последовательности, я могу попросту протянуть руку, и то, что я оттуда вытащу, всегда будет сюрпризом, неожиданностью, новым переживанием.

Он стоял перед залитой дождем витриной букинистической лавки, но смотрел не на названия книг, а на лицо молодой еврейки, лицо, появляющееся и исчезающее в полумраке лавки, очень чужое, мягкое, с влажными глазами, как будто их непрестанно промывала вода.

Завиша свернул вправо и ускорил шаг. Деревья на площади Наполеона были уже нагими, безлистными, и вся площадь неожиданно показалась ему голой и мертвой, как будто бы в здании «Пруденталя» выбили окна, а стены изрешетили осколками снарядов.

Он затосковал еще больше по дому и, поднимаясь вверх по лестнице, не мог даже предположить, что на этот раз ему так и не удастся побыть одному.

Завиша увидел его снизу, когда шел по лестнице, позже он убеждал себя, что узнал его сразу, но в действительности этот высокий мужчина в темно-зеленом пальто, нетерпеливо постукивающий зонтиком о порог его квартиры, только казался знакомым, ротмистр откуда-то помнил эту высокую прямую фигуру, довольно сильную седину на висках; и только вблизи, когда увидел его лицо…

Бывает, что каждая поза, которую человек может принять, кажется смешной и театральной. Каждый жест — ненужным и запоздавшим на несколько лет… Если бы он встретил Александра тогда, перед их отъездом в Париж, ну хотя бы на вокзале, он мог бы… Что? Выстрелить? Ударить?

Сейчас Завиша не чувствовал ничего, кроме удивления, а через несколько секунд его залила волна смущения от того, что вот он стоит здесь, перед Александром, пыхтящий, тяжело дышащий, в расстегнутом пальто, в грязной рубашке, без шляпы и молчит, молчит словно язык проглотил и ничего не может сделать с этим изысканно одетым господином, который абсолютно спокоен и смотрит на него как бы свысока, показывая в улыбке ослепительный, видимо, новый набор зубов. Будто он, Завиша, ждал от него дружеских объятий, похлопывания по плечу или протянутой руки.

— Чего тебе? — рявкнул он.

— Чтобы ты меня впустил к себе, я не люблю разговаривать на лестнице.

И вот опять! Сказать ему, чтобы он шел отсюда, разыграть сцену, войти в квартиру и хлопнуть дверью перед носом Александра? Жесты требуют соответствующего сценического оформления, а плохо завязанный галстук или расстегнутая пуговица, если ты в мундире, могут провалить даже хорошо задуманную сцену.

Завиша долго поворачивал ключ в замке — такой уж была эта чертова дверь, наконец что-то заскрипело, он первым вошел в прихожую, зажег свет и стоял, опершись о стену, в то время как Александр аккуратно вешал пальто и шляпу.

На столе были разбросаны остатки завтрака и ужина, он окинул их взглядом, увидел бутылку водки, там еще оставалось больше половины, взял ее в руки, наполнил рюмку, через минуту, именно через минуту, вытащил вторую, чистую, из буфета и, не глядя, сунул ее все еще стоящему Александру.

— Я так и предполагал, — сказал Александр, поднял рюмку, понюхал (он всегда нюхал спиртное), выпил и закусил кусочком засохшего сыра, оставшегося от ужина. — Во Франции, — объяснил он, — пьют какую-то гадость.