Ничейная земля

Завиша сел и на секунду — секунду, нужную для того, чтобы проглотить водку, — забыл о присутствии Александра. «Вы пьете и молчите, — услышал он голос Баси, — ужасные люди! Неужели вам уже нечего сказать друг другу?»

— Не знаешь, как себя вести? — услышал он шепот Александра. — Сложная ситуация, правда? Что сделать с любовником жены, который неожиданно появился после долгого отсутствия? Может, заглянешь в кодекс Бозевича? У тебя всегда была повышенная чувствительность к вопросам чести. Сабли, пистолеты, а при явном отсутствии таковых — по старопольскому обычаю съездить по морде. А может, ты уже понял, что любое твое решение будет выглядеть смешным? Смешным, — повторил он. — Я тебя знаю как облупленного. Ты меня защищал, подставлял за меня голову, а я уехал с Басей. Ну… не совсем… скорее, она уехала со мной. А что касается моей защиты, то это ты делал зря, совсем зря, так, офицерский, кавалерийский жест. Мы страсть как любим такие жесты! Ты пошел к шефу, щелкнул каблуками и сказал ему пару крепких слов. Безрезультатно? Ну и что, если безрезультатно! Тебе и в голову не пришло обратиться к оппозиции, в оппозиционные или, не дай бог, в иностранные газеты… Я представляю, что было потом. Ты остался один с этим благородным, но никому не нужным поступком, как актер, который выходит перед занавесом и кланяется спинам выходящей из зала публики. Прекрасно! А теперь ты не знаешь: пистолет или в морду? И все же ты дал мне рюмку водки, и это уже непоследовательно, я бы сказал — великолепно… Хвалю. Искренний человеческий порыв. Только почему-то не желаешь меня замечать. Но ведь это не поможет! Я есть, и, если даже ты меня схватишь за воротник и выбросишь из квартиры, я все равно буду. Так как же тебе поступить? Нормально, браток. Давай-ка допьем то, что осталось в бутылке. Вопросы вроде: зачем я к тебе пришел? — не имеют смысла, точнее, нет одной явной причины, скорее несколько причин общего характера, касающиеся меня, но не тебя. Я вчера вечером приехал из Парижа, сам понимаешь, несколько лет не был на родине, жил себе на рю Батиньоль, знаешь, в двух шагах от Пигаль и площади Бланш, какое спокойствие, деревья, тень, стульчики на тротуаре, патрон из caf'e-tabac на углу, «Comment ca va, monsieur?» [30] , кофе и круассан, прогулка до метро, вечером Трокадеро, бесплатно Эйфелева башня и дома на авеню Клебер. Небольшие деньги из Польши и какая-то писанина, лишь бы куда-то пристроиться, обед в бистро, два кальвадоса с приятелем, выходишь из метро на площади Этуаль, и ты никто, как будто здешний и в то же время чужой, сам по себе, таких в Париже миллион, великое слово «merde» [31] , никаких проблем, только я тоже не хочу умирать за Гданьск, здесь умирать, в переулках Монмартра, на скамейке на улице Ром или на улице Лежандр, я сошел с ума, лучше почитать газетку и успокоиться. Именно так… И вдруг — Варшава, все, что есть польского, бьет тебя в зубы, и вот вы уже меня поймали, я трепыхаюсь в сетях, не могу перевести дыхания и лишь грызу твердые куски: независимость, честь, угроза, великодержавность, ответственность, братство, боевая дружба, вот хотя бы наша… Все это — паутина. Видимость. Условность. И я прихожу к брошенному мужу и обманутому приятелю, ведь так, по-твоему, это называется, правда? Прихожу, и что? Жду, когда он меня спросит: «А как там Бася?»

30

«Как поживаете, мосье?» (франц.)

31

«Дерьмо» (франц.).

Завиша разлил водку; к нему снова вернулись неторопливость движений, грузность, необходимые тогда, когда он хотел создать между собой и действительностью, между собой, людьми и событиями преграду, дистанцию, благодаря которым его участие было как бы неполным, не требующим ни жестов, ни слов. Он слушал. И представлял себе, но довольно лениво и безразлично, Басю на этой Батиньоль, на которой он никогда не был… Каштаны. Именно каштаны, он помнил гимназический учебник французского языка и на рисунке — продавец горячих каштанов. И они это едят? Завиша не забыл своего детского удивления.

Александр пил водку.

— Так и не спросишь о Басе? Ты здорово изменился. Раньше реагировал мгновенно, а теперь будто тебя здесь нет. Новая поза? Мне тогда казалось, что тебя это больно заденет. Хотя, если говорить правду, о тебе не думал или, точнее, думал, но мало. На моем месте тебя бы мучили угрызения совести, не так ли? Какие бы слова ты хотел услышать? Можешь ты их повторить сейчас? Ведь это, друг мой, случилось неожиданно, чертовски неожиданно. Пришел ко мне один наш общий знакомый и посоветовал, чтобы я подал просьбу об отставке и сразу же уехал из Польши. Если это тебя утешит, то могу сказать, что я в то время ничего не знал о твоих героических попытках меня спасти. А если бы и знал? Не имеет значения. Я понял, что такое видимость. Есть такая старая киношутка: вот перед тобой человек, кожа, мышцы, волосы, соответствующие выпуклости, отверстия, и вдруг все это пропадает, остается голый череп — скелет, по которому хорошо изучать анатомию в школе. Так ведь хотя бы скелет! Ничего. Звездочки, положение, заслуги, имя — все можно дать и взять обратно, как роль в пьесе. Как костюм. Но актер снова надевает свою обычную одежду и по крайней мере верит, что вот сейчас, после ухода со сцены, в пиджаке в клетку и шляпе от Мешковского, он именно и есть настоящий… Я же был настоящим в том мундире, с кодексом Бозевича, со всем этим чертовым повстанческо-легионерским багажом, хотя сам немного над всем этим посмеивался и имел собственное мнение по поводу майского переворота, маршала и чуда на Висле… Тебе незнакомы эти переживания, ибо ты ушел гордо и по собственной воле, так что с тобой осталась эта Польша, весь этот театр, и ты чувствуешь себя настоящим, ты, Завиша-Поддембский, тогда ротмистр, теперь торговый агент или кто ты там сейчас, но ведь с той же самой рожей, с той же ролью, на той же самой сцене и с теми же условностями. Может, я ошибаюсь? Может… И Бася. Она настоящая, страшно естественная, живая — и ее насильно поместили в театр кукол, в нереальный мир… Ты слушаешь? Она жила в нереальном мире, перенесенная в него из Калушина благодаря тому, что вышла за тебя замуж. Ты ее не то чтобы любил или не любил, а просто время от времени показывал, словно выставлял куклу в коробке: локоны, платьице, туфельки, она говорит: папа и мама, закрывает глаза, посмотрите, какое у меня чудо. А она, недоучившаяся провинциальная девочка, которая якобы хорошо устроилась в жизни, знала, что это театр: этот лоск, щегольство, паркеты, дамы. Бася никогда к этому театру не относилась серьезно, и это было ее несчастье; если бы ты ей велел готовить, считать гроши, воспитывать детей, стирать грязные подштанники, она чувствовала бы себя на своем месте. Вот Бася и искала свое место в жизни. Именно место, а не любовника. Так мы и попали в парижскую действительность, сами не желая этого, мы хотели что-то сделать друг с другом, но вдруг вылетели в мир и опустились на рю Батиньоль… У торговцев овощами, мясом и рыбой Бася научилась говорить по-французски.

Да, — сказал Александр. — Она бросила меня. Нет, не вчера и не позавчера, два года тому назад. Смешно, да? Неплохо? Теперь я могу дать тебе удовлетворение, правда из другой пьесы, ничего общего с кодексом Бозевича, но оно вполне тебя устроит и обрадует… Итак, перемена ситуации, другая сцена, уже не муж и любовник, а два брошенных мужа, и к тому же брошенных почти по тем же самым причинам, потому что она все время искала смысл жизни и была права, совершенно права… Нашелся некий мосье Пижо, хозяин маленького ресторанчика на рю Пигаль… Вдовец, бездетный, приличный человек. Они вместе хозяйничают в этой своей клетушке, я иногда захожу туда поужинать, когда остаюсь без гроша. Бася прекрасно готовит, а в меню всегда есть какое-нибудь sp'ecialit'e [32] , польское блюдо (это привлекает поляков), то фляки, то отбивная с капустой, а то борщ с ушками. Бася вкалывает с утра до поздней ночи, никогда в Польше ей так не приходилось работать, а сейчас, браток, она беременна и наконец-то живет по-настоящему, от души, без обмана, без польских комплексов, без лоска, никакого театра, только рю Пигаль, только площадь Бланш, иногда в воскресенье Булонский лес, но редко, очень редко, потому что каждый час измеряется во франках.

32

Здесь: фирменное (франц.).

А я немного пописывал, без особого, правда, успеха; возвращался в пустую комнату, что мне тебе говорить, ты сам знаешь, как это бывает. Пил французскую гадость и в пустой кухне думал о Басе. Ее ребенок, дорогой ты мой, будет носить фамилию Пижо, и сомнительно, захочет ли Бася научить его говорить по-польски. Обычный французик, воспитанный в шестнадцатом arrondissement [33] … Это, мой дорогой, одна из самых романтических историй, какие я слышал: красавица жена кавалерийского офицера убегает от мужа с его лучшим другом и находит себе маленького парижского буржуа, тяжелую работу и ресторанчик, простоту и счастье.

33

Округ (франц.).

Завиша тяжело встал со стула, подтянул штаны и подошел к окну. Шел дождь, улица была окутана серым туманом, дама с зонтиком останавливала такси, в парикмахерской напротив зажгли свет. Проститутка Хелька, с которой он был знаком уже несколько месяцев, медленно шла в сторону Хмельной. Чиновник на пенсии, живущий в соседнем доме, нес хлеб, купленный в магазинчике на углу Шпитальной.

— Паршивая погода, — сказал Завиша-Поддембский.

Александр довольно долго молчал.

— Великолепно, — наконец произнес он, — замечательно. Я тебе самое сокровенное, а ты — погода… Правильно! Лучше ничего не придумать! Я выпил бы чего-нибудь.

Может, и нужно ликвидировать тот запас спиртного, который остался от визита Фидзинского; Завише давно хотелось это сделать. Особое удовольствие испытываешь, когда смакуешь последнюю рюмку водки, и если к тому же еще знаешь, что она последняя, что больше уже ничего не осталось, что нужно ждать следующего дня. Большое количество спиртного превращает выпивку в дело по сути пустое и грустное, лишенное какого-либо беспокойства и необходимого трепета: ты уже не можешь, уже не хочешь, ты уже под столом, а водки полно, и ее вкус…

Но присутствие Александра уменьшало удовольствие, ему хотелось закрыть глаза и представить себе Басю в парижском ресторанчике. До сих пор Бася существовала только в прошлом, конкретная и знакомая, а та, о которой говорил Александр, была непонятной и чужой.

Интересно, она ушла от Александра тоже без слова, оставив только записку на столе? Как это произошло? Жила в том же районе и не боялась, что он?.. «Я захожу туда иногда поужинать». Если бы Завиша поехал в Париж, он мог бы тоже пойти поужинать в бистро на рю Пигаль. Бася, подающая бигос, Бася с выступающим животом разливает водку…

Следующая бутылка.

— Хочешь знать, зачем я приехал? — спросил Александр.

Завиша пожимает плечами. Его, собственно говоря, это не интересует. Нужно будет отремонтировать квартиру, он подумал об этом впервые за много лет. Грязные и рваные обои отставали от стен. Появились тараканы, он их видел ночью, когда зажигал свет.

В квартире мосье Пижо, наверно, чисто и уютно.

Бася убирает, застилает кровать, интересно, они спят в одной кровати или у них супружеская спальня, две широкие коробки, покрытые покрывалами, а над ними портрет матери и отца мосье Пижо, жесткий воротничок, черный галстук, острая французская бородка.

— Французы, — увлекся своим монологом Александр, — сейчас очень интересуются Польшей, вернее, поляками, главным образом со страха. Нюхом чуют, что мы угрожаем их спокойствию; чехи были всегда благоразумны, а от нас всего можно ожидать. Знаешь, существуют такие стереотипы: кавалерист, сабля, пафос, «за нашу и вашу», а потом нужно умирать на Рейне или на Марне. Когда мы думаем о самурае, на память приходит харакири, а для француза поляк сегодня — это гибель тысяч его соотечественников, а то, что будут гибнуть поляки, никого не интересует. Господин Гитлер — европеец, а поляки живут где-то на краю Европы; им очень нужен Гданьск, а совсем недавно их уланы вместе с вермахтом занимали Чехословакию. Ах, если бы эти поляки стали немного серьезнее и познали радости жизни; они могут посетить Париж, может быть, там чему-нибудь научатся…

Я ищу материалы для «Иллюстрасьон». Понимаешь: несколько интервью. Специальный корреспондент в Варшаве… Только мне не очень понятно, в чем я должен убеждать французов. Что не любим немцев, а чехов помогли съесть, ибо не было другого выхода и из-за любви к миру? Я решил поговорить с Барозубом, мой шеф любит, когда интервью дает писатель. Ну, налей еще. Я подумал о ком-нибудь из ОНР [34] . Сенсации, молодежь с бритвами выступает в защиту Речи Посполитой… Конечно, кто-то из старой гвардии, кто-то из старых друзей mar'echal [35] Пилсудского… Это всегда пойдет. У него было запоминающееся лицо, сравни его с рожами всех этих Лавалей, Гамеленов, Блюмов, Даладье. Монументальность, мощь, экзотика… Это может быть Пристор, Славек или Вацлав Ян, кто-то из великих, стоящих чуть в сторонке, значит, неофициальная, личная точка зрения, ведь, ты знаешь, они Бека не любят. Или кто-нибудь из оппозиции…

34

Национально-радикальный лагерь, крайне правая фракция партии «Народова демокрация».

35

Маршал (франц.).