Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

В сентябре 1959 года, готовясь к переговорам с Эйзенхауэром, отец трезво оценивал возможности достижения соглашений. Он не питал особых иллюзий, а потому не испытал и разочарований. Вот что он писал в статье, опубликованной в сентябре в журнале «Форин афферс»: «Главное — это удерживаться на позициях идеологической борьбы, не пуская в ход оружия, для того, чтобы настоять на своем». Это балансирование на грани между идеологической борьбой и мирным сосуществованием серьезно затрудняло достижение соглашений. Но таковы реалии тех лет.

Президенту проблемы казались проще, чем на самом деле, он надеялся, что откровенный обмен мнениями растопит лед. Он недооценил его толщину, наращенную взаимными усилиями за многие годы.

Вернусь к воспоминаниям отца.

«Когда мы стали перебирать вопросы, интересующие и ту и другую стороны, требующие решения, мы натолкнулись на рогатки. Они мешали нашему сближению, но убрать их мы не могли.

Я сразу почувствовал, что Эйзенхауэр обмяк. У него был вид человека, который побывал в проруби: его измочалило, и с него стекала вода. У меня, видимо, вид был также не лучше, чем у Эйзенхауэра. Впрочем, может быть, лучше, потому что у нас не было иллюзий. Мы не надеялись первой поездкой снести все преграды на пути нашего экономического сближения… с Соединенными Штатами.

Мы хотели себя показать и посмотреть Соединенные Штаты Америки, хотели продемонстрировать свою непреклонную волю: мы не пойдем ни на какие односторонние уступки, которых домогалась Америка. Поэтому обстановка нас огорчила, мы хотели уладить спорные вопросы, но увидели, что условия не созрели… Пришло время обеда… Обед был не торжественным. Атмосфера за столом была такой, как будто в доме лежал тяжелобольной. Такое чувство господствовало с нашей стороны, а больше всего у президента Соединенных Штатов.

Договоренность могла быть, но надо было пойти на реальные и разумные шаги. Договориться, ничего не уступая, получить нужное соглашение — это значит принудить другую сторону к капитуляции. Никаких реальных возможностей у Соединенных Штатов Америки к тому не было.

Пригласив нас, они проявили инициативу, после долголетней идеологической войны, которую мы вели. Это приглашение не давало им надежды принудить нас к капитуляции. Наоборот! Мы укреплялись на своих позициях, мы были неприступны — стояли, как говорится, как гранит.

Одним словом, пообедали мы… Обед был похоронный, невеселый. Не свадебный. Так… контакты. Ни похороны, ни свадьба. Сели в машину. В Вашингтон я возвращался в одной машине с Эйзенхауэром. Я не помню, каким количеством фраз мы обменялись на всем этом пути, очень мало, очень скупо. Разговор не вязался…»

В твердости позиции преуспели обе стороны. Переговоры прошли жестко, бескомпромиссно и… безрезультатно. Разговоры вне протокола происходили совсем иначе. Независимо от темы, они беседовали с симпатией, с добрым юмором. Говорили о разном: о гольфе и отношениях с военными, о президентских бычках и путях сохранения мира, о ковбойских кинофильмах и будущем Европы. Мне особенно запомнились два разговора. Я их читал в записи переводчиков, в Кэмп-Дэвид меня не взяли. Во время одной из прогулок Эйзенхауэр ненадолго замолчал, задумался о чем-то своем, а потом неожиданно спросил отца: как он управляется со своими военными?

Отец насторожился: не секреты ли президент выведывает? Расспрашивал же его недавно в Москве Никсон, вице-президент, о нашем ракетном топливе. От этих американцев всего можно ожидать.

— У меня самого с военными масса проблем, хоть я и генерал, — Эйзенхауэр, увидев замешательство отца, взял инициативу в свои руки. — Стоит только принять бюджет, как они стучат в дверь и просят дополнительные ассигнования. Я им объясняю: бюджет утвержден, больше денег взять неоткуда. Они же напирают: Советский Союз разрабатывает то-то и то-то, суют под нос донесения разведки, давят: если не дадите денег, пеняйте на себя, по вашей вине они нас разгромят, демократия погибнет. И я даю, нехотя, но даю.

Эйзенхауэр замолчал и с вопрошающей улыбкой посмотрел на отца.

— У меня то же самое, — тоже улыбаясь, отвечал отец, — мои маршалы постоянно напирают на меня: дай то, дай другое, нужны им и новые бомбардировщики, и новые крейсера, и авианосцы, и новые пушки. Я отбиваюсь, объясняю: бюджет сверстан, выделили вам сколько могли. Нужно еще и людей кормить, хлеб растить, дома строить. Они же продолжают грозить, что иначе вы нас разгромите, оккупируете. И все из-за моей недальновидности, скаредности. Приходится и мне платить.

Отец, в свою очередь, замолчал и с интересом ожидал продолжения. Эйзенхауэр молчал.

— Знаете, господин председатель, — снова заговорил он, — а что если нам заключить личное соглашение, не между странами, а между мной и вами, с тем чтобы обуздать наших и ваших военных?

Отец с удивлением посмотрел на президента. Что он, с ума сошел?

— Конечно, это несерьезно, — очень серьезно продолжил Эйзенхауэр, — но очень хотелось бы…

Отец только сочувственно вздохнул… Разговор иссяк.

В 1961 году, покидая навсегда Белый дом, Дуайт Эйзенхауэр предостережет своих сограждан, что нет ничего опаснее попадания реальной власти, контроля над бюджетом в руки военных и военных промышленников, военно-промышленного комплекса. «Случись такое — беды не оберешься, высосут последние соки, по миру пустят. И все ради "защиты национальных интересов"», — этими словами закончил свою речь американский президент.

В другой вечер, тоже на прогулке, отец предложил Эйзенхауэру обменяться списками шпионов, тайных агентов. На сей раз пришла очередь удивляться президенту.

— Чтобы не платить им дважды, — кратко пояснил отец.

— Вы правы, господин председатель, никогда не знаешь, кто из них агент, а кто двойной агент, — Эйзенхауэр понимающе рассмеялся. — Не знаешь, кого раскрыли и «кормят» профессионально изготовленными «секретами», а кто просто выдумывает небылицы.

Но и это «соглашение» не реализовалось.

Именно это человеческое общение, общие интересы, а вернее, склонности, озабоченность будущим, передаваемым в руки детей и внуков, а не перебранки по поводу выплаты оставшихся от войны долгов за поставки по ленд-лизу, упорное противостояние по германскому вопросу, на мой взгляд, — главный результат визита, открывавший немалые перспективы в будущем.

Президент ожидал, что отец заговорит о полетах У-2 над советской территорией, начнет протестовать. Но отец говорил о чем угодно, только не об этом. Эйзенхауэр решил, что он смирился с неизбежным. Отец же молчал, потому что не желал доставлять удовольствия хозяевам, демонстрируя свою слабость, упрашивая не в меру любопытных соседей «не подглядывать в его спальню», неспособность наказать обидчика. Когда собьем первый У-2, тогда и поговорим на равных, — считал отец.

— Нахалов следует учить кулаком, — уже дома пояснил он свою позицию. — Наш кулак теперь выглядит весьма внушительно. Пусть только сунутся.