Никогда не было, но вот опять. Попал

А мне святки неожиданно понравились. Я с удовольствием присоединился к детской компании: ходил колядовать, катался с горы на санках, смеялся вместе со всеми над плясками и ужимками ряженых, ну и, конечно, вместе с остальными пацанами, играл в хоккей. Похоже, хоккей, даже такой примитивный, без коньков и с самодельными клюшками понравился пацанам больше чем футбол. И чего это летом я так затупил, совсем забыл про хоккей на траве. Вот болван то! Хотя там у нас в травяной хоккей вроде только женщины играют. Но даже если и так, сосновским пацанам откуда это знать, я-то им не расскажу. Будут, будут они у меня летом по травке с клюшками бегать. Все лучше, чем кое как обутыми ногами, мяч, набитый соломой пинать.

А может девок научить? Представил, как местные девы носятся по полю в своих, длинных до пят, сарафанах, в платочках и с клюшками, засмеялся. Нет, девок играть в хоккей заставить не удастся. Такой продвинутый модерн село не переживет и пейзане забьют меня как мамонта, ни дед ни братья Щербаченки не спасут. Хотя кое что в направлении эмансипации одной девицы сделать нужно.

Вон она в окружении подруг тараторит чего-то, руками машет, а те хихикают и глазками стреляют в нашу сторону. Видно про нашу дружную четверку сплетничают. Ишь как зелеными глазищами сверкает и, кажется, в мою сторону поглядывает.

— Ленька…! Ленька! Немтырь ты че завис то? Катьку что ли не видел? — Антоха толкает меня в плечо. Блин нахватались пацаны от меня всяческих слов.

— Чего тебе?

— Чего, чего! Пошли, говорю, к вам, нарты возьмем и двинем кататься на Марьину Горку. Там спуск долгий, целую версту проехать можно.

— А чё! Пошли.

— Девок давай позовем. — Внес предложение Архипка. И тут же заорал: — Девки! Пошли кататься на Марьину Горку.

— А на чем кататься-то?

— Нарты у деда Щербака возьмем длинные такие.

Есть у нас такие санки узкие и длинные, с широкими полозьями, дед с сыновьями на них бревна весной по насту возят. И обзываются они нартами. Девчата немного приуныли — деда реально побаивались в селе. Архипка их успокоил:

— Не бойтесь девки! Дед Щербак разрешил нам с Ленькой санки брать.

Девчонки ожили, пошептались, похихикали и Катька, смеясь, крикнула:

— А вы нас отвезите туда. — И они снова засмеялись.

— Ладно прокатим. — Я подмигнул пацанам. Мы вытащили сани и я, кланяясь, провозгласил:

— Карета подана! Мадамов прошу занять места.

Девчонки хихикая сели в санки, и справедливо ожидая, от нас подвоха вцепились друг в друга. Мы впряглись в длинную веревку и бегом потащили легкие санки с повизгивающей и смеющейся поклажей. Завидев впереди большой сугроб с мягким снегом, я тихонько сказал:

— На счет три опрокидываем сани. Раз, два, триии! — и громко взвизгнувшие малолетние красотки забарахтались в снегу. Мы, как истинные джентльмены, стали помогать им выбираться из сугроба и отряхиваться. Разумеется, Катьку Балашову вытаскивал и отряхивал от снега я. И мне это нравилось.

Платоха, отряхнув свою жертву, уселся в сани и солидно произнес:

— Ну всё девки! Вы в санях не усидели, теперь нас повезете. Пацаны садись. — Упрашивать нас было не надо. Быстро уселись и выжидающе уставились на красавиц. Те, пошептавшись, постреляв в нашу сторону глазками и похихикав, схватили веревку и потащили санки. Дорога шла под горку и девчонки развили изрядную скорость. Платоха, сидевший впереди, сказал:

— Сейчас опрокидывать будут. Держись за санки, пацаны. — Мы схватились за санки, ну и перехитрили сами себя. Мало того что воткнулись в сугроб головами, так еще сверху нас накрыло перевернувшимся транспортом. Девчонки, помогать нам выбираться из под саней не стали, а наоборот, коварно закидали снежками.

Так веселясь, добрались до пресловутой горки. А там, на вершине к нашим саням прицепились еще чуть не десяток самых разномастных санок и, под радостный смех и визг, веселый поезд полетел вниз по склону, набирая скорость. Я сидел в середине и, прижимая к себе, одетую в нелепую шубейку и радостно визжащую, зеленоглазую девчонку, сам кричал что-то, напрочь забыв о том, что вообще-то, я старый циник, пессимист и ёрник, а не начинающий только что жить, тринадцатилетний мальчишка.

Вечером лежа на лавке и стараясь не обращать внимания на доносящийся из-за стенки могучий храп, размышлял о том, что ж это такое было? Почему я залип на двенадцатилетнюю соплюху, пусть даже и напоминающую мне чем-то мою Ленку. Разумеется не Ленку — бабушку, а ту с которой только что познакомился и мы шли с ней по Ленинскому проспекту в кинотетор «Родина». На ней было чудное бирюзовое платье, открывающее ее стройные, загорелые ножки, выше колен сантиметров на двадцать, белые туфельки-лодочки, а на голове прическа типа «карэ».

Она цокала каблучками по асфальту и смеялась над моими рассказами, а я, неся какую-то чепуху, любовался ее тонким профилем, с гордо задранным носиком, ее большими зеленоватыми глазами, изящной тонкой шейкой, ну всем остальным, разумеется. Но Ленке на тот момент было двадцать лет. Вполне взрослая девушка. А этой двенадцать и что между ними общего?

Есть, есть общее, и это не только зеленые глаза, но и какая-то чистота, наивность, а еще бьющая через край энергия и жажда жизни. Вот что привлекало меня в Ленке всегда, а в сочетании с ее внешностью, делало ее неотразимой и не только для меня. Пришлось, знаете, побороться кое с кем за ее внимание и взаимность.

Но это было в другой жизни. А в этой что? Неужели здесь я педофил? Если не брать во внимание то, что этой тушке всего тринадцать лет, то несомненно педофил, но к счастью педофил платонический. Ну как Льюис Кэрролл с его Алисой и даже более платонический, чем Льюис, тот все таки мужик взрослый.

Правда на мой непросвещенный взгляд книжка его про «Алису в Зазеркалье» полная хрень заумная, а не детское чтиво, но как говорит Сидорович из моей любимой игры «Тени Чернобыля»: «Я в чужие дела не лезу», хотят отыскать эстеты-математики в ней какой-то скрытый глубокий смысл — пусть ищут. Я же человек простой, и абсурдную чепуху, нагороженную этим чудаком, так и называю.

А вот портрет Алисы Лиделл мне нравится, спасибо Льюису за то, что сохранил для нас ее образ. И скорее всего, неправ я по поводу его книги. Вполне возможно весь смысл этой экзотики не дать забыть ту чудную девчушку, однажды встретившуюся в его жизни. И если это так, то я снимаю перед ним шляпу и беру свои слова обратно. С этим и заснул.

А утром припёрся к нам сам господин староста — Аким Силантьев. Сняв шапку и покрестившись на иконы, не раздеваясь, присел к столу. На вопрос деда, что привело его к нам в такую рань, сказал:

— Шатун возле села объявился, Софрон Тимофеич. Утром раненько прибег до меня Ивашка Соболев, ну ты знаешь его, домишко его крайний, рядом с согрой.

— Да знаю я тут всех и Ваньку тож. Летна боль! Ты по делу давай.

— Ну дак я по делу. Прибег, значит, трясется, говорит вышел ночью во двор по малой нужде и слышит ломает кто-то пригон, и порыкивает. Забежал в хату ружьишко кой как зарядил да и выпалил, дверь чуть приоткрыв.

— И чё? Попал?

— Да где там. Но вроде напугал. «Хозяин» зорить пригон перестал порычал только да и ушел.